Это я уже знала, потому что соседка была из группы паломниц, какая-то религиозная тусовка у них была в Иерусалиме, и первый час полета они все непрерывно делились впечатлениями с сидящими через проход подружками, передавали друг другу орешки, леденцы «Взлётные», водичку и платочки. Когда все блага цивилизации были распределены между ними, они наконец замолчали, но теперь выяснилось, что мы садимся в Краснодаре, поэтому они все, по очереди, начали спрашивать у стюардесс, не выпустят ли их там из самолета? Нет, не выпустят. А если пассажиров из Краснодара наберется десять? А если двадцать? Нет, и десять, и двадцать, и даже пятьдесят не выпустят, это запрещено.

— Надо же было так случиться, что мы сядем в Краснодаре, а выйти не сможем! Вы можете в это поверить?

— С трудом, — максимально вежливо сказала я и вернулась к книге. Я как раз была на середине английской семейной саги и почти начала отличать персонажей друг от друга. Флосси — это горничная? «Флосси, которая позволяла миссис Криппс считаться ее хозяйкой, поскольку миссис Криппс распоряжалась едой, поднялась со своего плетеного кресла в зале, потянулась всем своим хорошо отдохнувшим телом и выскользнула через распашное окно на вечернюю охоту». Нет, кажется, это кошка. Я успела перечитать это предложение раз десять, но так и не продвинулась дальше, когда самолет накренился вниз, и я зажмурилась и не открывала глаз, пока шасси не коснулись земли.

Как только мы приземлились, мои соседки начали обзванивать родственников до седьмого колена. Автор моей семейной саги умерла бы от зависти, узнав, сколько у этих женщин детей, внуков, племянников всех сортов, двоюродных, троюродных и внучатых, и каждому они прилежно сообщали, что они в Краснодаре, но скоро улетят и вернутся непонятно когда.

Я включила музыку и попробовала сосредоточиться на дыхании. Вдох на шесть, выдох на восемь, потом вдох на семь, выдох на девять. Смысл в том, чтобы полностью контролировать дыхание, тогда не остается сил отвлекаться. Вдох на восемь, выдох на десять. Интересно, сколько осталось до Москвы. Если мы вылетим прямо сейчас, то останется часа два, но мы не вылетим, потому что самолет только готовят к взлету. Хорошо, если я буду дома в три, а в восемь уже надо вставать на работу. Я уехала в отпуск на свой день рождения есть февральскую клубнику и думать о том, как жить дальше, и надумала уволиться. И теперь чем ближе была Москва, тем сильнее я ощущала холодок уже принятого, но еще не осуществленного решения. Как стоять на берегу, не решаясь первый раз в году войти в воду, как прыгнуть с банджи. По крайней мере, я предполагаю, что так себя чувствуют люди, которые прыгают с банджи, я-то скорее руку себе дам отрезать, чем добровольно пойду и сброшусь с чего-нибудь высокого.

Приятный холодок в животе вдруг превратился в ледяной комок. Я забыла позвонить маме.

Перед самым моим отъездом мы поругались. Я пришла с работы уставшая и злая. В четыре утра у меня был самолет, а я на два часа задержалась из-за бесполезного совещания, и теперь у меня не было времени даже вздремнуть, только собрать чемодан.

— Как все прошло? — спросила мама, пока я металась по комнате в поисках загранпаспорта.

— Виталик, мудак, опять всю встречу говорил о том, как на нем все держится, а начотдела ему в рот смотрел. Уволюсь к чертовой матери, пусть они без меня друг другу жопы вылизывают.

Мама прыснула, но сразу сделала строгое лицо:

— Да плюнь ты на него, пусть говорит, что хочет. Как я всегда говорю, тебя обижают...

— ...а ты не обижайся. Ну нахер. Проще уволиться, правда.

— Я те уволюсь, — мама неожиданно повысила голос, — где тебе еще такие деньги будут платить?

— Деньги, деньги. Ты хочешь, чтобы я убилась за эти деньги? Чтобы я в окно вышла?

— Поугрожай мне тут еще! Я всю жизнь работала и ничего, не развалилась, и ты не развалишься.

Я почувствовала, как у меня начинает ломить виски. Чтобы не начать на нее орать, я быстро вышла из комнаты, но мама нанесла добивающий удар, крикнув в спину:

— Между прочим, я разговаривала с Иркиным мужем, и он сказал, что нельзя увольняться, пока не найдешь другую работу!

— А то что? — крикнула я в ответ. — Что? Сяду за тунеядство?

— Тебе все шутки, а сейчас работодатели очень на это смотрят! Ты никогда им не докажешь, что сама уволилась. Будем на пенсию мою вдвоём жить, — скорбно закончила мама, явно уже мысленно видя меня на паперти.

Висок взорвался такой болью, что мне на секунду показалось, что я ослепла. Я вернулась в комнату, встала в дверях и очень медленно, чеканя каждое слово, сказала:

— Так, блядь, всё. Меня не интересует, о чем ты там говоришь с подругами и их мужьями. И что ты думаешь про мою работу. Меня сейчас вообще ничего не интересует, у меня самолет. Можно я соберу чемодан спокойно? Слезть с меня можешь хоть на минуту?

Мама поджала губы.

— Я пойду спать.

— Иди, ради бога.

— Ключи не забудь.

— Без тебя как-нибудь справлюсь.

Окрыленная праведным гневом, я успела собрать вещи и выйти из дома с запасом — без ключей, естественно. И теперь мама не ложилась, чтобы открыть мне дверь, не зная, что я задерживаюсь как минимум на два часа.

Или вообще не приеду, подумала я, чувствуя, как самолет подпрыгивает, набирая скорость. Стюардесса попросила всех выключить мобильные телефоны или перевести их в авиарежим. Соседка все никак не могла повесить трубку, и меня заколотило от бессилия — от того, что я не позвонила и это уже никак не исправить, а она все никак не замолкает, а я читала о том, что именно во время взлета и посадки абсолютно ничего нельзя делать, потому что это самые сложные фазы полета, а телефон создает помехи. И теперь из-за какой-то глупой курицы мы вообще никогда не улетим из этого чертова Краснодара. От жалости к себе я чуть не расплакалась.

Мы оторвались от земли, и нас сразу зашвыряло из стороны в сторону, как консервную банку, привязанную к машине.

— Трясет, — сказала моя соседка, повернувшись ко мне, — правда же, сильно трясет?

Отрицать это я не смогла бы даже под страхом смерти. Строго говоря, именно под ним я сейчас и находилась.

— Пилот молодец, — сурово сказала ее подруга, — главное, чтобы с той пассажиркой было все в порядке.

— Это правда.

Тут они, не сговариваясь, опустили головы и зашевелили губами, крестясь. А самолет выровнялся наконец, медленно и плавно, и соседка неожиданно заглянула мне в лицо и сказала, как будто продолжая прерванный разговор:

— Видите, пилот-то свое дело знает. Скоро будете дома. А мы в Москве попросим, чтобы нам «кукурузник» дали, нас как раз 12 человек. Мы сами на нем и полетим, что там сложного!

Она наклонилась и окликнула сидящую через проход женщину:

— Люба, ты слышала? Нас из Москвы на «кукурузнике» повезут!

— Да ну тебя, Маш, — сказала Люба и захихикала, и Маша засмеялась в ответ неожиданно звонким молодым смехом.

В третьем классе я ходила в школу при церкви, потому что мама надеялась таким образом сделать из меня человека. Нам там рассказывали всякие вдохновляющие истории, например, про Содом и Гоморру. Бог обещал пощадить их, если там найдется десять праведников, но их не нашлось, и всем было плохо. В детстве такие истории были для меня скорее топливом для ночных кошмаров, чем утешением, и я с облегчением перестала ходить в церковь, когда меня перевели в другую школу. Но сейчас я подумала о том, что рядом со мной целых двенадцать праведниц, добросердечных, разговорчивых и смешливых, я бы на месте Бога такими не разбрасывалась. И эта мысль неожиданно и иррационально меня успокоила, настолько, что час спустя я даже согласилась открыть шторку на иллюминаторе, чтобы соседки посмотрели, далеко ли еще до Москвы.

Дома выяснилось, что мама перепутала день прилета и жутко перепугалась, когда я в четыре утра нарисовалась на пороге и бросилась на нее с объятиями, извинениями и подарочным хумусом.

— Я хочу тебе кое-что сказать, — осторожно начала я, идя за ней на кухню.

— Это вкусно вообще? — мама недоверчиво вертела хумус в руках, потом открыла крышку и принюхалась. — Ты его купила, потому что он тебе понравился?

— Нет, говна тебе привезла специально! Ты слушать меня будешь или нет?

— Вот теперь узнаю тебя, а то приехал как будто чужой ребенок. Я слушаю, слушаю.

Она по-прежнему была ко мне спиной: мы ходили друг за другом вокруг стола, как в игре про музыкальные стулья, и я никак не могла ее обогнать, чтобы поговорить лицом к лицу.

— Я увольняюсь, потому что больше не могу, — выпалила я ей в затылок, помолчала несколько секунд и неловко добавила, — вот. Такие дела.

Мама замерла на мгновение, а потом повернулась ко мне. Я почему-то удивилась тому, какого она маленького роста, едва доходит макушкой мне до кончика носа. Как будто не видела ее сто лет.

— Ну ладно, — сказала она. — Ты будешь есть?