Я, мой парень, его мама и бабушка сидим за обеденным столом. Тарелки расставлены на скатерти с ровными как по линеечке складками — обычно она лежит в шкафу, расстилают только для гостей. Слева от меня книжный шкаф на львиных лапах и с резной верхушкой — корешки книг прячутся за рамками с фотографиями. Цветные и чёрно-белые люди выстраиваются рядами, обнимают друг друга, неловко улыбаются. Нашлось место и для меня: мы с Рубеном стоим на заледеневшей набережной в Хельсинки — моя первая поездка в Европу (как-то я призналась, что меня нет шенгена, Рубик округлил глаза, а на следующее утро разбудил в шесть со словами: «Коша, вставай, едем в визовый центр»). Всё свободное пространство между рамками заставлено ракушками, вазочками, снежными шарами, фигурками с животными-символами-года. Сувенирная армия захватила полки ещё одного, не такого парадного книжного шкафа, комод и телевизионную тумбочку. Над включенным без звука телевизором висит акварель с Троице-Измайловским собором. Мне нравятся его синие купола, а из-за шестиугольных звёзд на них я много лет была уверена, что это синагога. Такой вот стыдный секретик.


Зачерпываю кабачковую икру, столовая ложка звонко встречается с краем банки. Ну вот, сейчас начнётся, а так неплохо шли. Бабушка восклицает:


— Ира, ну почему не положить в розетку!


— Бабася…


— Вечно у тебя эти банки! И это, и сметана, а суп — прямо к столу в кастрюле. Между прочим, в серванте стоит фарфоровая супница. Ну разве так красиво? — поворачивается она к нам с Рубиком.


Делаю вид, что надо срочно протереть очки. У Ирины Андреевны между бровей собирается морщинка:


— Говорю, хватит! — бабушка театрально хлопает себя по щекам. — Давайте-ка лучше выпьем. Ну, дети, хорошо вам добраться.


Мы чокаемся, Ирина Андреевна говорит:


— Приятный коньячок, прямо потеплело, да?


— Ира, вот я в последний раз скажу. Ты меня ещё вспомнишь — с этого всё и начинается. Люди едят как попало, живут как попало, ничем не интересуются, не ходят в театр — и вот пожалуйста. И вот, что мы видим. Только, простите, гадят, и всё.


— Рубен недавно говорил, что ему семилетний нравится, помягче, — влезаю в перепалку и пасую Рубику. Обычно на этом месте мы уводим разговор куда-то в сторону. Но он молча ковыряется вилкой в почти полной тарелке. — А я вообще как-то к коньяку спокойно.


— Гадят, и всё.


— Бабася, ты же в последний раз сказала? Вот и хватит. Сейчас в Армении оба быстро экспертами станете! Можно на экскурсию в «Арарат» сходить. Да и вообще, обстановка там располагает.


Разговор идёт по накатанной. И челюсть ноет от жвачки повторений: вылет завтра в два дня, надеемся, не отменят, «Аэрофлот» вот снял все рейсы, надо почистить переписки, вдруг на границе смотрят, нас встретят в аэропорту, сначала поживём у папы Рубика, будем искать квартиру, снимать намного дороже, чем в Петербурге, я буду работать с текстами удалённо, а у Рубика вообще американская компания, не переживайте так, в Ереване снег, здорово, что едем в знакомое место.


На последних словах пожимаю руку Рубика под столом. Ладонь холодная и немного мокрая. Он наконец смотрит на меня. Дёргаю уголками губ — такой улыбкой не проведёшь, но хотя бы стараюсь.


Снова чокаемся (давайте, дети, чтобы долететь хорошо). Поднимаюсь со стула и тяну свою рюмку к бабушкиной, у неё колкий взгляд и рот сложен клювиком. Рубикова бабушка такая, что я боюсь порезаться. У меня даже гостевой скатерти нет, не говоря о супнице.


Ирина Андреевна подпирает кулачком подбородок и замечает:


— Кто же знал, что так повернётся?


Мама Рубика самая невозможная паникёрша из всех самых невозможных паникёрш. Удалила на фейсбуке посты с призывами подписать петиции. Набивала холодильник продуктами с маркировками «без ГМО», «био» и «эко». Во время ковида она пыталась всучить нам вместо масок футуристичные пластиковые забрала. На все её «а вдруг» мы закатывали глаза со стоном: «Да ничего не будет». Последние пару месяцев она боялась ***. И на этот раз стоило прислушаться.


Ирина Андреевна составляет стопкой грязные тарелки, на верхнюю кладёт ножи и вилки, я беру стаканы-рюмки и иду за ней на кухоньку. Она крошечная, немного игрушечная. Вспоминаю, как много раз мы тут шушукались о боевой бабасе, обычно шумном Рубике, политике. Шёпотом, потому что двери нет. Втискиваем посуду в раковину.


— Давайте я помою?


— Дружочек, да ничего не надо, вам собираться ещё. Возьмите салат и пирог, хорошо? И я тут хлеб в булочной купила бородинский…


— Ирина Андреевна, да мы съесть не успеем.


— Ну а на завтрак?


Пока мы торгуемся, я достаю из сушилки пластиковые контейнеры и распихиваю по ним остатки еды. Вижу, как Рубик заходит в туалет. Его мама открывает обувную коробку с лекарствами и раскладывает их на столе: от живота, от головы, от кашля, горла. На одной из коробочек она останавливается.


— Вот успокоительное, примите сегодня таблетку пополам перед сном, за полчасика.


Я представляю штабеля еды «без ГМО» в её холодильнике и верчу в руках упаковку с фиолетовой полоской:


— А вы уверены, что это работает?


— Да, знаешь, вот крутить изнутри перестаёт, как будто узел развязали.


Киваю и иду укладывать таблетки в рюкзак. Сквозь матовое стеклянное окошко в двери туалета вижу, что Рубик всё ещё стоит спиной к двери. Бабушка, охая, натягивает на ногу длинный сапог. Ирина Андреевна всплёскивает руками и ставит перед ней табурет. Бабушка дёргает молнию:


— Правильно, что решили уехать. Мы эвакуировались в блокаду и выжили.


Слышу шум воды. Выходит Рубен, бледный с красными глазами. У меня в животе будто зажимают тугую пружину.


— Вот осталась Нина Иосифовна, соседка, цветы наши поливала… Выдающаяся была женщина, свободно говорила на трёх языках, а какие делала выкройки. Она сначала писала, а потом письма перестали приходить. Мы когда вернулись, узнали, что она умерла от голода.


Рубик сглатывает, и я обрываю бабушку:


— Ну зачем вы так? Зачем это говорить в дорогу?


— Милая, — она поднимает голову и замирает, не застегнув второй сапог, — но это жизнь.


Я думаю, что сейчас эвакуируются другие люди. А мы уезжаем совсем по-другому. Снова собирается пружина. Молчу.


На прощание Ирина Андреевна звонко расцеловывает всех в щёки. Втроём шлёпаем по лестнице. Сажаем бабушку в такси. Она клюёт Рубика и цепляется за дверную ручку. Пытаюсь обнять её, но она упирается мне в грудную клетку и отталкивает. Вот я и порезалась.


Плетёмся к машине. Внутри как будто не хватает воздуха. Рубик жмёт на педаль и ведёт нас по заставленному автомобилями дворику. Я кошусь и вижу, как трясутся его плечи. Он бьёт ладонями по рулю.


— Припаркуйся! Припаркуйся! Вот место, ну… Ой, нет, сейчас, — я бегаю глазами и пытаюсь раздвинуть другие машины взглядом.


— Вот-вот, вставай!


Мы резко заворачиваем и тормозим. Теперь он, не скрываясь, плачет взахлёб. Я срываю с себя ремень безопасности, встаю на кресло коленками, хватаю его в охапку и прижимаю к себе. Качаю из стороны в сторону: главное, что мы есть друг у друга, ты мой дорогой, я так тебя люблю, у нас всё получится, всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Ну-ну.


Немного успокаиваясь, Рубик говорит:


— Я уже не могу, понимаешь… И граница, и это прощание… И всё, что происходит вообще…


Мне очень хочется, чтобы он стал совсем маленьким, убаюкать и положить в кармашек пальто. Но я даже подменить его за рулём не могу. Несколько лет откладывала автошколу — думала, ещё успеется.


Дома открываю пачку успокоительного: половинку таблетки себе, вторую — Рубику. Надо собираться. Я пытаюсь складывать футболки, как в магазинах: круглым вырезом вперёд. Заворачиваю шампунь и кондиционер в полиэтиленовый пакет, вдруг протекут. Выбираю, какие взять книги, трусы и носки. Складываю лекарства в косметичку и вдруг понимаю — пружины в животе больше нет.


Беру пачку успокоительного: феназепам. Смутно кажется, что у названия какая-то дурная репутация. Гуглю и тону в заголовках: «Аптечные сети отказываются от торговли феназепамом», «Почему в России ужесточили правила оборота феназепама», «Феназепам: чем опасен». Читаю длинную статью с монологами зависимых людей. С огорчением откладываю пачку — без рецепта такое перевозить нельзя.


Заглядывает Рубик:


— Что-то есть хочется.


Вместе идём на кухню. Смотрю, как он ставит в микроволновку контейнер, включает газ под чайником, разливает заварку по двум кружкам, порозовевший жуёт пирог с капустой и впервые понимаю, что взрослые женщины вкладывают в слова «ну хоть поел».


Лёжа в кровати, как в первый раз разглядываю зелёные стены спальни, растения в разномастных горшках, стеллаж, в который кое-как засунуты книжки и комиксы, фигурку Дарта Вейдера и лего, который мы собирали в новогодние каникулы. Дома было так здорово. Рассказываю Рубику о феназепаме и пытаюсь пошутить:


— Представляешь, твоя мама нас упорола.


Мы хихикаем, легонько целуемся и стукаемся очками. Выключаю свет и обнимаю его со спины — укладываемся ложечкой. Сегодня я большая.