— Ура! — Лена радостно обняла меня. — Шалость удалась!
В двух паспортах красовалось по студенческой визе.
Три с половиной часа в небе, один — под землей, и наконец метрополитен выплюнул нас на улицы города, о котором мы так давно мечтали. Тут даже пахнет по-особенному. Нет, не розами и даже не лавандой: метро пахнет общественным туалетом, а улица — сыростью, свежим хлебом, какой-то экзотической едой и мужским дезодорантом.
Сентябрьский воздух такой теплый и ласковый, как будто зима здесь никогда не наступит.
— Похоже, наш дом где-то здесь, — сказала Лена, остановившись на углу у африканской парикмахерской.
— Точно. А вот и Матье!
Матье — риэлтор, худощавый француз в сером кардигане — встретил нас ослепительной улыбкой и безупречным русским:
— Добро пожаловать в Париж, девочки! Идем смотреть квартиру!
Мы свернули с бульвара на маленькую улицу Сен-Аполин, зашли в подъезд и, преодолев пару пролетов винтовой лестницы, оказались в своем новом доме.
Как вы представляете себе парижскую квартиру? Паркет, белые стены, высокие потолки? Я тоже. Наша же почему-то была выкрашена в тошнотворно-розовый цвет. Интерьер строился вокруг перламутрового дивана и шкуры какого-то несчастного зверя. В углу сиротливо ютилась голова Будды: бедняга прикрыл глаза, чтобы не видеть всего этого безобразия. Единственное, что радовало — настоящие парижские окошки с коваными решетками.
Я подошла к окну, из которого открывался вид на социальное жилье и салон свадебных платьев, и на минуту замечталась о том, каково это — быть невестой в Париже. Из мечтаний меня выдернула неромантичная картина — один из жителей ночлежки справлял малую нужду в углу между домом и свадебным салоном.
— Интересно, кто автор этого шедевра? — шепнула мне Лена, кивнув в сторону Будды и шкуры.
Матье ответил извиняющимся тоном:
— Кстати, хозяин квартиры — русский бизнесмен.
Мы быстро подписали договор, оставили чемоданы и отправились изучать район.
С первым же поворотом на улицу Сен-Дени у меня закружилась голова: пахло зирой, карри и блинчиками, глаза слепили неоновые витрины секс-шопов — нет, ну вы вообще могли себе представить дилдо в форме Эйфелевой башни? — и порно-кинотеатров, а из переулков выглядывали пожилые женщины в виниловых костюмах.
Я почувствовала любопытство и неловкость. Мне недавно исполнилось 18, и я до сегодняшнего дня не видела дилдо — особенно в виде Эйфелевой башни. Я и башню-то пока не видела.
Мы купили у уличного торговца по здоровенному блину с нутеллой и пошли домой смотреть «Париж глазами шести». Третья новелла оказалась как раз про нашу улицу Сен-Дени: как выяснилось, старейший в Париже квартал «красных фонарей».
***
На следующий день я встретилась с Жаком.
Он был на пять лет старше меня и походил на дровосека: два метра ростом, рыжие волосы и длинная борода. Мы познакомились год назад в Новосибирске — он учился по обмену в моем университете и преподавал французский.
Помню первое занятие у него в комнате в общаге — на столе почему-то стоял рулон туалетной бумаги и бутылка водки. «Это для дезинфекции», — объяснил Жак. Он был помешан на чистоте.
Почти сразу мы подружились и стали проводить свободное время вместе. Первым делом пошли на шугейз-концерт в местном ДК: сидели в советских креслах с подлокотниками и смущенно улыбались друг другу под биты и синты. Самый странный концерт в моей жизни.
Жак хорошо говорил по-русски и обожал словотворчество. А еще у него было великолепное чувство юмора — иногда я просыпалась среди ночи от его сообщения и смеялась в голос.
Jacques 0:43
братанка
тебе надо бухать, ходить в клуб и найти настоящую любовь
Лиза 0:44
спасибо, родной
Jacques 0:44
вот так считает древняя французская мудрость
извини я мудрак
На одной из университетских вечеринок мы оба здорово напились и случайно поцеловались.
С утра мы столкнулись у дверей университета.
— Ну, наверное, нам надо поговорить, — сказал Жак.
— Наверное… — я не очень понимала, что тут обсуждать.
— Помнишь вчерашнюю ночь? Я сегодня преподавал со следами губной помады.
— Но я не крашу губы! Похоже, кто-то другой был рад тебя видеть.
— Ага, наверное, это был Джордж. Слушай, мне ужасно неловко перед тобой. Обычно я так себя не веду.
— Да все нормально! Мы же с тобой все еще братаны? — мой голос слегка дрогнул. Честно говоря, я не была в этом так уж уверена.
— Да, наверное, так будет лучше. Я уже скоро уеду домой — меньше слез, больше funny stupid shit!
Он действительно уехал через месяц, но мы стали разговаривать почти круглосуточно — обсуждали, можно ли устроить так, чтобы все население Земли стало карликами, и новый альбом La Femme, изменения в климате и митинги, Россию и Францию.
Жак часто путешествовал автостопом и отправлял мне открытки из каждой страны, в которой побывал. Он подписывал их по-русски своим детским почерком: «Пишу тебе из Thessaloniki. Это второй город Греции. Здесь идет дождь, но много молодежи и есть узо. Приезжай. С нежности, Жак».
Спустя год я особенно тщательно собиралась на встречу в маленьком студенческом баре на площади Репюблик. Там меня ждал Жак и, как оказалось, дюжина его друзей.
Все выпивали, было очень шумно, и наш долгожданный разговор совсем не клеился.
— Ну, как тебе Париж? — спросил он вскользь, не глядя мне в глаза. — Нравится?
— Нравится, конечно! Но, кажется, я пока ничего не поняла.
— А где вы поселились?
— Рядом с Strasbourg-Saint-Denis.
Жак засмеялся:
— Неудивительно!
— Покажешь мне свои любимые места в городе?
— А я тебе разве не говорил?
— О чем?
Он нервно хлебнул пива.
— Я скоро переезжаю в Гренобль. Насовсем.
— Ого! Зачем?
— Мне надоел Париж. Дорого, много людей… А еще мне там предложили хорошую работу в лаборатории.
— Понимаю. Давай встретимся до твоего отъезда? Только вдвоем, так хочется нормально поболтать.
Мне было все сложнее скрывать, насколько я расстроена.
— Да, обязательно!
За следующие две недели я раз пять предлагала встретиться, но планы вечно срывались — работа, проблемы со связью, похмелье, простуда, срочные дела. Он уехал и написал мне: «Извини, было много дел. Если у тебя не получится приехать в Гренобль, будем жить вместе в избе в сибирском лесу». Я отшутилась.
***
Сорбонна не слишком отличалась от нашего университета в России. Небольшая бетонная коробка, в которой в девять утра все так же смертельно хотелось спать, пары — скучные, парни — красивые. Мы едва ли понимали половину того, что слышали на лекциях. «Вы попали в один из лучших университетов мира и должны соответствовать. Скидок делать никто не будет», — сказал мсье Добентон, профессор по философии искусства.
И мы пытались, хотя переходить от «как пройти в библиотеку» сразу к Платону и Аристотелю на французском было больно.
На переменах студенты вываливались большими компаниями на улицу: сидеть на ступеньках, курить и обедать. В кафетерии подавали салат с холодными макаронами и крабовыми палочками (ммм, французская кухня) и гигантские багеты, фаршированные всем, что позволит себе фантазия повара.
Прошел целый месяц, а у нас с Леной так и не появилось крутой компании, чтобы курить и сплетничать на лестнице.
Тогда я зарегистрировалась в «Тиндере». Удивительное дело: один просит понюхать твои ноги, другой вместо приветствия присылает дикпик, третий спрашивает, люблю ли я мужчин в колготках. Я пока вообще не очень-то понимала, каких мужчин люблю! Но среди моих мэтчей один выгодно выделялся: на фотографиях он был похож на Алекса Тернера — такой птенчик в мужском обличье, кудрявый и большеглазый. А еще он сносно разговаривал по-английски — так что мы договорились встретиться.
Гийом стал моим первым «настоящим» парнем. Каждый вечер мы встречались у фонтана Сен-Мишель, пили горячий шоколад, смотрели на уличных танцоров и гуляли вдоль Сены. Гийом был в шоке от того, что в восемнадцать я все еще была девственницей:
— Я думал, таких не существует!
Но я быстро втянулась и нагнала упущенное. Темы для разговоров у нас довольно быстро закончились, поэтому все общение свелось к сексу — мы занимались им где и когда повезет.
«I miss that big fat ass», — писал мне Гийом, когда мы не виделись пару дней.
«Ты расцветаешь, как Париж в 1968-м», — написал Жак из Гренобля.
Я ничего не ответила.
***
Как-то утром мы с Леной сидели на кухне. Вдруг она заплакала. Слезы стекали по подбородку и капали в тарелку с омлетом, отбивая ее слова:
— Лиз, мама заболела. Я лечу домой, в жопу экзамены.
Я обняла ее и попыталась сказать в ответ что-то ободряющее: «Все будет хорошо, ее обязательно вылечат, что говорят врачи, я с тобой, чем я могу помочь, только скажи». Все зря: каждое слово звучало как насмешка. Я чувствовала себя худшим в мире другом, когда провожала ее в аэропорт.
За эти же две недели исчез Гийом. Без каких-либо объяснений: просто перестал мне отвечать. Мое сердце не было разбито, но я встречала Рождество в городе своей мечты, сидя в одиночестве в нашей тошнотворно-розовой квартире.
В большом городе проще простого почувствовать себя совсем маленькой. Шел дождь, серые дома страшно пялились на меня опустевшими глазницами, а я слонялась по улице и не находила себе места. Я думала о всяком — как сейчас Лена, куда делся Гийом, увижу ли еще когда-нибудь Жака. Грустить было немного стыдно — подумаешь, одиночество. Бывает и хуже.
— С Рождеством. Надеюсь, у тебя все хорошо. Смотри, сестра подарила мне еще один уродливый свитер, — написал Жак.
— Спасибо, все хорошо, — соврала я.
А через пару недель стало хуже.
Террористы «Аль-Каиды» 7 января расстреляли 12 человек в редакции «Шарли Эбдо» — всего через пару улиц от моего дома. На этом они не остановились: в следующие дни захватили кошерный магазин в районе Марэ, стреляли в Монруж и Фонтене-о-Роз.
Город для меня превратился в поле боя — казалось, стоит только высунуть нос, и попадешь под пулеметную очередь. Поэтому мой Париж сжался до размеров однушки во втором аррондисмане. Из дома я выходила только в ближайший магазин за лапшой быстрого приготовления. Спала со включенным светом, мерила шагами розовые углы и торговалась сама с собой — ради чего я готова спуститься под землю и ехать в метро?
Из подземки эвакуировали по несколько раз на дню; знакомые ставили на «Фейсбуке» метки «я в безопасности», и тогда становилось чуть спокойнее. Я бесконечно обновляла ленты соцсетей — кажется, мне написали абсолютно все. Молчал один Жак.
Четыре дня тянулись целую вечность.
Утром 11 января я проснулась от того, что по нашей крошечной улице шагала гигантская, шумная и разноцветная толпа. Я быстро оделась и побежала вслед за ними.
Сотни, тысячи людей — c собаками, с детьми, с транспарантами «JE SUIS CHARLIE» — вышли на улицы города с мирным протестом. Они держались за руки, обнимались и пели «Марсельезу». Я никогда не видела ничего подобного и не очень понимала, зачем оно надо. Но мне почему-то больше не было ни страшно, ни одиноко.
***
Через неделю — уже в России — я ехала из бара, засыпая в такси после пары коктейлей.
Меня разбудило сообщение:
Jacques 0:43
ТЫ УЖЕ ПЬЯНА?
Лиза 0:44
нет
Jacques 0:44
ну тогда я не скажу, что люблю тебя
Лиза 0:45
Ок я пьяна!
Jacques 0:45
я тебя люблю
Лиза 0:46
Я уже за 5500 километров, ты же в курсе?
Jacques 0:47
Вот поэтому сказал
Лиза 0:48
Зачем ты так?
Jacques 0:51
потому что я Жак
Jacques 1:01
Если приеду к тебе в Россию сейчас, что произойдет?
Я смотрела в окно. Мимо проплывали закрытые магазины и рестораны, потом бесчисленные черные елки и сугробы, потом скромные деревянные домишки, потом снова елки и сугробы. Дорога из центра домой, в Академ, всегда такая долгая. Настоящее путешествие: 25 километров размышлений под плохую музыку в ожидании теплой постели.
Прошедший год вместе с Парижем, Жаком, Гийомом, приключениями и тревогами трусливо спрятался под двухметровыми сугробами, оставив о себе только смутные воспоминания.
Я написала: «Лучше не приезжай».