Где я этого набралась. Это как на драматургических лабах и мастерских. Когда куратор говорит, что у тебя плохая пьеса, скучно, ты слишком жалеешь своего героя. Сделай ему хуже, сделай невыносимо. «Мама, — говорю. — Существуют документальные материалы. Видео, фото, монологи ————————— женщин – это всё сейчас собирают и публикуют, я покажу». «Я думала, ты журналист, — отвечает мама. — А ты как моя санитарка. Эта тоже пыталась что-то рассказать. Мне жаль вас обеих»

7 марта я сижу на полу в пустом аэропорту Шереметьево, терминал D, и не знаю, как ей сказать. Желательно сразу всё. И быстро — пока она не положила трубку. И убедительно, чтобы она поверила. Вместо этого я начинаю медленно дышать, как учат на йоге, чтобы не разреветься.

Помнишь, — говорю. — Мама. Ты рассказывала, как в 2000-м, беременная моей младшей сестрой, ехала семь дней из Сибири в Киев, а потом ещё сутки в маленькую деревню, где-то в Киевской области. Ты ехала познакомиться со своей свекровью. Матрона — так звали бабушку моей сестры. Мне было 14, мы с братом ждали тебя в Иркутске. И ты каждый вечер рассказывала нам по телефону про персики, которые растут прямо на улице, и никто их не ест. Про йогурт, который бабушка Мотя готовит «вёдрами», про украинские песни, которые вы пели, сидя на крыльце с ней и соседками. «Конечно, помню», — говорит мама. Потом мы долго молчим. Очень долго молчим. Наверное, целую минуту. Я катаюсь на эскалаторе туда-сюда и понимаю, что не могу ей сказать. Что точно напишу письмо. Завтра или потом. К концу марта точно напишу.

«Ладно, — говорит мама. — Присылай свои ссылки»



8.03

«Я, конечно, хотел посмотреть все эти страны, но не думал, что это произойдет при таких обстоятельствах», — говорит сосед по комнате в ереванском хостеле. Приехал из Беларуси, учится в России, служил. В универе сказали: «Придет бумажка — выбора нет, мы сразу тебя сдадим».

Дальше все начинают вспоминать, с какими приключениями сюда добирались. Как развернули на грузинской границе, как перенесли рейс восемь раз, как чистил ноут, сносил приложения, удаляла посты и переписки, временно выходила из чатов, на три дня отписалась от дождя и медузы.

А потом все идут на улицу. Ходят по центру, как молекулы, иногда сталкиваясь друг с другом у киоска с кофе или какой-нибудь странной скульптуры. Кажутся потерянным и надолго зависают, если спросить «куда дальше?» или «какие планы?» Мы и сами не знаем, какие планы и куда дальше.

«В целом, в нашей стране нет замкОв, — подмигивает пожилая продавщица воды. Это она об уличном холодильнике, который может открыть кто угодно. Кроме меня, очевидно. Я даже не пробовала дернуть ручку. «Вы быстро привыкнете, — говорит продавщица воды, — и не захотите уезжать».



9.03

Включаю обычный прогулочный плейлист. Его хватает на 20-30 тысяч ежевечерних шагов по центру Казани через два моста, два парка и набережную. В автобусе Ереван-Тбилиси он звучит странно. Выключаю.

Мы едем по серпантину, за окном горы, снег переходит в дождь и обратно.

«Are you here because of the ———?» — говорит сосед по креслу, глядя в карту Грузии. Впервые за эти три дня слышу английскую речь. Вместо рюкзака у соседа почему-то большой чёрный мусорный мешок, перевязанный шнурком от ботинка. И этот мешок, этот вопрос, сам будничный тон этого парня из Ирана — так похоже на сон, что я не сразу понимаю — это ведь он со мной разговаривает.

«Мама, мы уже приехали домой?» — в восьмой раз спрашивает звонкая девочка лет четырёх. Она сидит передо мной. «Нет, солнышко». Девочка швыряет назад игрушечную корову, ловлю на лету, возвращаю, корова прилетает снова. «Мама, кто мы сейчас?» — уточняет девочка. «Мы путешественники, солнышко».




Некоторые фрагменты текста были скрыты из соображений безопасности.