***
Я только что оторвала голову от барной стойки, — на лбу отпечатались следы деревянных складочек. Веки слипаются, будто их смазали жиром с сахарной пудрой, как для шарлотки. Я растираю глаз, и на пальцах остаются чёрные разводы.
Жарко и хочется пить, поэтому медленно тянусь к одному из трёх стаканов, что стоят рядом. Спокойно, все они — мои. Просто сегодня смена Дёмы, а он не торопится убирать посуду, и так даже лучше. Делаю глоток, на вкус, кажется, сухой мартини. К губам прилипает кусочек лимона, и я даю ему проскользнуть внутрь.
Тяжёлый жёлтый свет в полутьме укрывает и не помогает взбодриться. Вокруг галдёж, через который с отчаянными воплями пробивается саксофон. Я поворачиваю голову налево и встречаюсь взглядом с парнем. Едва заметно он вскидывает брови и резко отворачивается. Я хмыкаю. Поворачиваюсь направо: с этой стороны меня подпёр спиной седой мужчина, и я утыкаюсь носом в его кожаную куртку.
— О, посмотрите, кто проснулся! Потанцуем?
Мужчина расползается в невнятном па. Это один известный мне городской музыкант, забавный и талантливый, но на меня его чары не действуют, и я снова ложусь на стойку. Торопиться некуда, раз здесь ещё столько людей, и продолжается концерт. По моим расчётам, я уснула не больше получаса назад. Дома никто не ждёт, завтра воскресенье, а если хорошо выпить, можно нажить новую историю приключений, которую потом я буду пересказывать снова и снова, чтобы создать иллюзию праздной счастливой жизни.Вдруг чувствую, как мне на голову мягко ложится чья-то рука, я подскакиваю.
— Ну что, солнце, как самочувствие? — Дёма убирает руку и кивает мне одной из своих широких фирменных улыбок.
— Напугал меня! Нормально, только можешь мне сделать что-то такое, знаешь, чтобы мне полегчало? Чтобы я взбодрилась и продолжала пить ещё пару часов?
— Могу.
У него на голове толстый пучок дредов, перевязанных банданой. Он всегда ведёт себя спокойно и часто улыбается, будто всё про всех понимает. Он отлично разбирается в алкоголе и тестирует на гостях свои настойки. Каждый из них воспринимает его как друга ещё до первой рюмки. Его здесь любят ещё и за возможность выплеснуть всю душу. Ради него сюда приходит своя аудитория, и это невозможно не заметить: каждый второй отдаёт ему «пять», перегибаясь через барную стойку, каждый третий — выходит с ним покурить, я — сегодня с ним уйду.
— Это что за бидон томатного сока? — Я смотрю на коктейль, обещающий воскрешение.
— Пей, не спрашивай.
***
— Дёма! Дём! Повтори! — Я обнимаю своим декольте мокрую стойку, опираясь одной рукой на сильно пьяное незнакомое плечо, и машу рукой. Я особенно люблю протискиваться среди тех, кто сидит за баром: иногда можно встретить старых знакомых, иногда завести новых.
Концерт давно закончился, но все свои остались и продолжили вечеринку. В баре начали джемить начинающие музыканты. Они поочерёдно берут инструменты, шатаясь и потягивая из стаканов пиво, импровизируют — кто-то поодиночке, кто-то в группках.
Это тот этап вечеринки, когда за баром тебе открывают счёт, причитая по поводу незакрытого прошлого. Но всё-таки открывают.
— Тебе со льдом или без?
— Со льдом и лимоном!
Дёма с хлопком ставит передо мной стакан. Я смотрю ему в глаза и тут же отпиваю, не отводя взгляда. Он наклоняется в мою сторону, и мы становимся похожи на весы: кто-то в этом разговоре должен перевесить.
— Я могу закрыть свою смену в ближайший час. Пойдём куда-нибудь?
Я не отрываю взгляд от двух зелёных озёр с танцующими чёртиками, делаю несколько жадных глотков, оставляя лимон на дне, и, повторяя знакомый жест, ставлю перед ним пустой стакан:
— Ещё.
***
Дождь начался ожидаемо, согласно последнему прогнозу. Мы прошли уже два квартала пешком, — брать такси не очень романтично. Уйти из бара и сразу в такси — это не самое интересное начало истории. А если потом я буду говорить что-то вроде «мы шли под дождём, загребая кроссовками лужи», это как-то более красочно, что ли.
Мы идём под дождём, загребая кроссовками лужи. Как когда черпаком вылавливаешь из кастрюли последний пельмень: бульон уже мутный, и приходится вслепую шаркать половником. Раз, два, три. Пельмень не ловится, только плюхается вода из ложки. Так плюхалась моя нога в грязной размокшей обуви. Носки сползли до пальцев и скомкались. Казалось, я всё-таки нашла пельмень и теперь перекатываю его ступнёй.
Дёма смеётся: холодная облачная вода попадает ему в рот вместе с виски. Я смеюсь в ответ и тянусь к его лицу:
— Так ты рукой, рукой прикрывай бутылку, вот так!
Невысокие кирпичные дома с ажурными калитками и панорамными окнами танцуют вереницей. Другие, высокие, попроще, тоже пустились в пляс и зовут присоединиться. Мы не против, поэтому, как в бразильской самбе, стараемся чётко переставлять одну ногой за другой, помогая держать равновесие руками. Получается не очень профессионально: носок цепляется за пятку и у меня, и у него. Я представляю себя рыбой, и мы говорим о перерождении в животных. То ли танцуя, то ли просто стараясь удержаться на ногах, мы проходим ещё несколько улиц, — они пролетают мимо, укрывшись сопками и туманом, — и заходим в подъезд моего дома.
— Какой этаж? — Дёма упёрся лбом в железный лист с кнопками.
— А я не помню.
Мы скатываемся спиной вдоль стены лифта и очень, очень громко смеёмся.
***
— Я вся мокрая, пойду в ванну. А ты пока можешь стаканы найти. — Я топчусь в маленьком проходе между коридором и кухней, не знаю, с чего начать. Говорю суетливо, мечусь, как по клетке, ощущаю непонятно откуда взявшийся стыд. — Или с хомой поиграйся. Вон он стоит, в клетке, на полу. И покорми его, а?
Я в два шага перескакиваю в ванну, закрываю дверь. Срываю с петель несколько полотенец, прежде чем найти нужное, бросаю их в кучу на пол. Пытаюсь оторвать прилипшую майку и вытереть спину — сбиваю с полки несколько бутылочек. Я ругаюсь, потому что ненавижу свою слоновью грациозность.
В стиральной машинке нахожу помятую футболку. Вчера положила её в стирку, но руки не дошли. Натягиваю её задом наперёд и выхожу в комнату. Дёма сидит с бутылкой виски у стены на корточках, заглядывая в клетку.
— Он умер.
— Нет, просто спит.
— Оль, он умер.
— Да брось!
Он смотрит на меня. Я на него.
— Не может быть. Ну не может быть, ты что!
— Хома не реагирует на меня.
— Ты его потыкал?
— Да, Оль, потыкал.
Дёма просовывает руку и приподнимает картонку, под которой обычно, зарывшись в опилки, сладко спит мой маленький хомяк. Он лежит на спине, не шевелит ни одним из своих усиков.
Меня кидает в холод, я смеюсь и хочу убежать из квартиры. Вместо этого сажусь рядом, и подо мной трещат сухие бруски паркета.
— Что мне делать? Извини, просто мне сложно, понимаешь? Я не могу, когда животное умирает.
Он молчит и гладит меня по спине. Я отхлёбываю виски и пытаюсь его поцеловать. Он вытаскивает руку из клетки, целует в ответ, но я прерываюсь:
— Можешь его похоронить?
— Что? В смысле?
— Ну а как? Он же не рыбка, чтобы в унитаз смыть.
Я смеюсь, плачу и ковыряю пальцы. Дёма просит хотя бы кусок туалетной бумаги, чтобы «не брать это руками, вдруг заразно». Я отрываю последний бумажный квадратик и отдаю Дёме вместе с тубусом от рулона:
— Можно его туда положить, как в гробик.
Я залипаю на стену, пока он укладывает хому в картонную трубочку.
— Только не в мусоропровод, ладно? Пожалуйста! — Кричу вслед, провожая его на похороны.
Дёма выходит из дома и взбирается на придомовую клумбу. Соседские старушки постарались: клумба вышла большой, целый мини-садик. На улице темнота, только один фонарь подсвечивает мужскую фигуру среди кустов. Дождь шпарит, пробивая в разбухшей земле дырки, заливает подоконник и стекает струйкой на ноги. Я стою в лужице, прижимая к животу бутылку, и смотрю вниз на двор: Дёма похож на ночного призрака, который пришёл с ливнем, чтобы закопать свой клад. Всё это вообще похоже на театральную сцену с неудачной расстановкой ролей, но я-то настоящая.
***
— Помоги снять кроссовки, — Дёма протискивается боком в дверь квартиры, чтобы ни к чему не прикасаться. Он держит чёрные, вымазанные руки над собой, как сдавшийся партизан. По ладоням скатываются земляные шарики и падают в мои бежевые туфли.
Я стягиваю с Дёмы обувь, бурча под нос короткие «спасибо, спасибо». Он уходит в ванну, а я ложусь одетая на кровать. Ложусь очень виновато, с краю, хотя кровать моя. Мне бы снова оказаться в баре, в усталом свете лампочек. Дождь постепенно заканчивается, небо разворачивается из густого и чёрного в бледно-серый, такой, откуда берёт своё начало нежно-голубой. После таких ливней обычно бывают ясные, душные зори, которые ложатся на тебя камнем и отпечатываются на шее.
Дёма выходит без футболки, — повесил сушиться, — и ложится рядом.
— Ну, мы, это. Останемся друзьями?