Я отметила, что нас слишком далеко выгрузили от путей: до перрона было метров четыреста. Конвой отдал приказ двигаться колоннами. Пошли. Сначала двигались гуськом опасники со взвинченными руками за спиной, за ними, полусогнутые, тащились мужики, волочащие не только личные баулы, но и сумки опасников. За мужчинами шли мы, женщины, с сумками в руках и на плечах. По бокам группу контролировал конвой. Дурно и резко пахло потом, псинами и грязным бельем. Тело мгновенно взмокло, струйки пота покатились между лопатками, шаг стал неуверенным и нервным. Нас подвели к перрону. На путях стоял поезд РЖД с надписями в окошках «Москва-Сочи». Процессия из конвоиров и заключенных остановилась в конце состава — сцепкой присоединили столыпинский вагон. Я смотрела на родной и знакомый вокзал из толпы лишенных свободы. Люди на перроне, вышедшие подышать и покурить во время длительной остановки, пялились на нас. Одна тетушка со шляпой на голове, в красных бриджах и белой майке со стразами, достала телефон и стала фотографировать. Рядом с ней стояла девочка с мороженым в руках — любящая бабушка везла внучку на море.


С этого вокзала мы с родителями в девяносто восьмом году отправлялись на трехсуточном поезде в Крым. Отсюда мы с бабушкой иногда отправлялись в путешествие в деревню, заменяя удобный автобусный маршрут поездкой на пригородной электричке, — сходили на станции Бурмакино, а уже оттуда шли на автобус и доезжали остаток пути на нем. Этот вокзал я помнила летним, солнечным, обещающим свободу и любовь. Отсюда я уезжала в областные детские лагеря вместе с громкими и яркими толпами детей и подростков. Когда я поступила в СПбГУ, мама с папой провожали меня примерно в эти же последние дни августа в Петербург. Отец смотрел на меня с гордостью, на прощание сказал: думай головой. Он всегда это говорил. Теперь, спустя шесть лет, меня грузили в вагон, оборудованный для принудительной транспортировки спецконтингента для следования по этапу на зону.


Погрузка в столыпин заняла около часа. Заключенные один за другим поднимались в вагон. Изнутри пространство было темным, железным, мрачным — в нём пахло так же, как пахло в камерах СИЗО и транспортных боксах, — многолетним слоем налета от сигарет, потом, аммиаком и ржавчиной. Вагон был сделан на основе купейного — только вместо раздвижных дверей камерные решетки, вместо ряда окон — замурованное полотно с тусклыми лампами. Нас троих: меня, Машу и Катю завели в уже полное купе. Полки, на которых сидели, откинувшись на баулы и сумки, женщины, уходили тремя рядами наверх. С нами здесь было с дюжину пассажирок. Места практически не было — мы с Катей втиснулись на край, а Маша залезла на среднюю полку и через несколько минут отключилась, уронив голову на поджатые колени. Мы ехали с краткими — тюрьма в жизни этих людей шла пунктиром: села — вышла — снова села. В клетках-купе в начале вагона перевозили мужчин, их хриплые голоса, как будто после тяжелой болезни, проявляли богатый тюремный опыт — голосовые связки были потрепаны крепкими сигаретами и чифирем. Вторая половина вагона ближе к выходу была забита девчонками. Разговаривать не было сил, мы смотрели вокруг, погружаясь, — этот этап ехал уже несколько дней по России, между транспортируемыми осужденными продолжался диалог, выведенный на следующий, после короткого взаимодействия в автозаке, уровень. Они успели перезнакомиться друг с другом, обменявшись горькой правдой, бедами и байками из жизни. Истории рассказывались, сплетались друг с другом, оседали в головах, сматываясь клубочками, сдабриваясь неовеществимой надеждой на чудо. Между собеседниками, которые не видели друг друга, возникала связь, которая поддерживалась верой в то, что запавшие в душу люди вдруг объявятся в будущем. Напротив меня сидела полноватая женщина с круглым лицом, майка с тонкими лямками обнажала покатые плечи и округлые локти — так бы могла выглядеть обломовская Агафья Пшеницына? — массивная грудь растягивала ткань, на шее висел серебристый крестик на черной веревочке. Через светлые соломенные волосы просвечивал розовый череп. Волосы были разделены прямым пробором и заплетены в косу. Коса была длинной и лежала скрученными кольцами около её бедра, как худая змея, которая проглотила бечевку. Когда женщина вставала, коса дергалась вслед за ее телом, повисая на уровне таза, — тощее и длинное сокровище, материальный носитель русского терпения и свыкания с тем, что она называла судьбой. Светловолосая, прислонившись плечом к решетке, громко переговаривалась с мужчинами в паре купе от нас. Её голос сипел. Мужик орал ей: ты настоящая, понимаешь, ты настоящая! Она улыбалась, откинув голову на грязную металлическую стенку вагона. Наслаждалась моментом и качалась вместе с вагоном, позволив обмануть себя ожиданиями, сытая и напитанная заверениями. Да и кто знает, вдруг однажды уже на зоне ее вызовут на свидание, а там за стеклом окажется он? Такое, девочки рассказывали, бывало. В рассказах так точно.


Я старалась не думать о воздухе, которого не хватало. Поезд двигался, утекая по рельсам вместе с нами в неопределенность. Пару раз он останавливался на несколько минут, а затем снова набирал ход. Остановился снова. Мы услышали скрежет, вагон немного дернулся и снова затих: на выход. Нас выгрузили из вагона — мы оказались на полустанке с бетонными разбитыми плитами вместо перрона. Заборы шли вдоль путей, далеко. Идти бы вдоль них, пока не выйдется куда-нибудь на простор. Вдохнула — пахнуло пряным диким бурьяном: пижмой и полынью. Мужики сказали: Иваново.



Текст написан в рамках онлайн-курса WLAG «Автобиографический рассказ»