Он снимает куртку через голову и прыгает, пытаясь освободиться от рукавов. Я раньше не видела таких курток – без молнии, с одним большим карманом на животе. Зимняя куртка (говорит, дизайнерская) ему явно велика, будто куплена на вырост. Рост у него и сейчас немаленький. Я привстаю, чтобы помочь, но вспоминаю, как он сказал: «Не надо со мной как мамочка». Мы дошли до конца набережной, его уши покраснели от мороза, и я предложила надеть капюшон. Остаюсь сидеть.


Официантка зажигает свечку на нашем столе и уходит, пританцовывая под «Seven Nation Army» группы The White Stripes. Мы пришли в «Хум-хум» – кафе с хумусом в каждом третьем блюде, вином, винтажными зеркалами и множеством растений в разноцветных горшках. На двери светилась трогательная табличка «Будем рады вашим собакам», он посмотрел на меня, я кивнула, и мы вошли.


Он вешает наши куртки на вешалку (мою зачем-то еще и на плечики), приглаживает волосы, возвращается. На нем толстовка Guns and Roses – прямо как у меня лет семь назад. Я не решаюсь сказать это вслух. Мы молча сидим друг напротив друга, листая меню. Тоже любишь животных? А у тебя есть собака? Я хочу завести. А ты хочешь? Он улыбается, будто слышит мои мысли.

Сказать что-то? Дать возможность заговорить первым? Переворачиваю страницу и улыбаюсь. Он подзывает официантку и спрашивает: «Что ты будешь?» Думаю, он не ходил на свидания раньше. От мысли, что я первая, теплеет в животе.


Обычно я не ем при малознакомых людях, но сейчас решаюсь на порцию спринг-роллов. Он выбрал хумус с авокадо («раз мы уже в таком месте») и американо без кофеина («кофеин вреден»).

– Я через полгода уезжаю учиться в Данию.

– На кого?

– На режиссера.

Я спрашиваю, какие фильмы ему нравятся.

Он любит Гаспара Ноэ, но хочет снимать что-то свое, особенное. Да-да, это очень красиво, но я слишком тревожная, чтобы смотреть такое кино.

– В этой тревоге и есть весь смысл.

– Да, я понимаю, просто не мое.

– А что твое?

Я вспоминаю «Аризонскую мечту» Кустурицы – там много красоты и боли. Я больше не знаю фильмов о страхе быть похожим на родителей. Хорошая тема. Я рассказываю о своей семье. Его отец умер, когда он был маленьким.

– Извини.

– Да ладно. Может, он был слабым или грустным. Не люблю таких.

Он опускает глаза.


Мне нравятся его накрашенные черным лаком ногти и нравится думать, что он накрасил их для меня. У него на запястье татуировка – буква Ї. Я провожу по ней пальцем и спрашиваю: почему ї? Он отвечает: захотел. Скоро он продаст три пары своих найков, чтобы набить большого шимпанзе на груди. Я несколько месяцев копила стипендию, чтобы сделать первую.

– И что набила?

Я наклоняюсь к нему и тихо отвечаю:

– Мандалу.

Он говорит: «О боже».

Мы смеемся.


Он рассказывает, как начал фотографировать. Сначала на айфон, потом на зеркалку, сейчас перешел на пленку.

– Будешь слать мне фото из Дании?

– Я фотографирую только странные вещи – мусор, например.

– А дома, дворы, улицы?

– В чем смысл делать то, что уже было? Все снято по миллиону раз. Я хочу делать что-то свежее. Поэтому я снимаю то, на что другие не обращают внимания.

Думаю, смысл в том, чтобы делиться с близкими. Я не говорю этого.

Такая серьезность трогает. Хочется обнять его – пусть все мечты сбудутся. Вместо этого я так же серьезно отвечаю: «Поняла». Я чувствую себя в ответе за все, что между нами происходит. Я уже дважды его задела? Его чувства беспокоят меня больше, чем мои собственные, и это доставляет мне незнакомое удовольствие.


Нам приносят еду. Он начинает есть, не дожидаясь меня. Ест хумус ложкой, закусывает хлебом и запивает кофе. Наш стол покрывается пятнами и крошками. Ему, кажется, все равно. Ребенок. Он замечает мой взгляд, но не смущается. Протягивает руку, кладет ее на мою – решительно и точно. Мужчина. Проливает кофе и смеется (в брекетах застрял кусочек микрогрина). Ребенок. Я не отрываю глаз от него. Он со звоном проводит ложкой по тарелке, отправляет ее в рот, жует, облизывает губы. Собирает остатки хлебом, откусывает, жует. Он ест, а я смотрю. И держу его за руку. Напоминает сцену из «Москва слезам не верит», где героиня говорит: «Как долго я тебя искала» — пока ее избранник уплетает борщ. Странная картина.


Он заканчивает, вытирает рот салфеткой, отставляет тарелку. Я решаю не пользоваться приборами – уже ни к чему. Мои спринг-роллы рассыпаются в руках из-за тонкого рисового теста – я собираю овощи с тарелки и ем все отдельно. Грибы я не люблю и предлагаю ему. Он открывает рот и закрывает, когда я еще не успела убрать пальцы. Я чувствую его губы, вижу его взгляд – прямой и уверенный. Я отправляю ему в рот все грибы, что у меня есть, и затем отдаю всю свою еду. С каждым разом он облизывает мои пальцы все сильнее, и когда он кусает мой мизинец, я вспоминаю: мы сидим почти в центре зала.


Позже я дотрагиваюсь до его волос. Они непослушные и жесткие, как у меня. Если бы он знал, что они мне так понравятся, то помыл бы их с утра. У него не получается скрыть смущение. Это мелочи, Вань. Ты можешь меня поцеловать. Он наклоняется, его волосы падают мне на плечи, соединяются с моими. Они такого же цвета – потрясающе. Я разглядываю его лицо, пытаясь найти еще что-то общее. Цвет глаз и форма носа – больше ничего. С другой стороны, немало. Я как-то слышала от подруги, что мне нравятся только парни, похожие на меня саму, и это точно о чем-то говорит. Интересно, о чем.


Он гладит меня по коленям, я провожу пальцами по волосам на его руке. Какая серия «Друзей» твоя любимая? Я их не смотрел. Меня это смешит. Как у тебя это получилось? Я родился в 2001-м и не застал всего этого. А я застала.

– Конечно, ты же старше.

Я замираю.

– Я что-то не то сказал? Прости, не подумал.

– Да нет, все нормально, я старше.


Я думаю об этом весь оставшийся вечер: «Я старше».


Он провожает меня домой и рассказывает о детстве. Показывает на телефоне детские фотографии, которые не особо отличаются от взрослых. Он шаркает ногами и до этого, очевидно, шаркал. Я обнимаю его у подъезда, достаю ключи, открываю дверь. Он машет мне рукой, я машу в ответ. Тут же пишет: «Мы еще увидимся?» Я не читаю сообщение до утра.


Утром мне сложно подобрать слова, но подобрать их — кажется важным. Я пишу текст сообщения в заметках, чтобы случайно не отправить черновик. Я перечисляю все хорошее, что в нем есть. Я отлично провела время. Но дальше ничего не получится, потому что мы разные. Он пишет: «Это из-за возраста?» Да, в том числе. Он печатает минут пять, перестает печатать, снова печатает. «Я так и думал, что у нас не получится нормальных отношений. Ты милая, но мне тоже было не совсем комфортно. Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя виноватой, поэтому скажу. Мне только недавно исполнилось 17, такие вот дела». Последняя фраза въедается мне в мозг, как строчка из популярной песни. Я повторяю ее про себя, пока не получается сделать это с улыбкой: «Мне 17, такие вот дела». Я перечитываю сообщение и спотыкаюсь об одно неуместно взрослое слово – отношения. Интересно, с какого возраста можно быть в отношениях и называть это именно так, не смущая этим взрослых? Я пишу: «А мне, если честно, недавно исполнилось 27». Смотрю на текст, стираю. Пишу: «Если честно, мне чуть больше 25». Стираю. Вместо этого отправляю: «Я догадывалась» — и удаляю его из пар.