Дома достала ножницы и начала резать советские открытки. Вырезала портреты Высоцкого, Галича, Пугачевой и вразнобой налепила их внутри чемодана на обои. Получилось отлично.
Утром надела солнечные очки в роговой оправе и с чемоданом предстала перед папой, он провожал меня в аэропорт.
— Театр кабуки, — сказал он. — Цирк на выезде. И положил чемодан в багажник.
Даша была уже в аэропорту, ждала меня в зале внутренних перелетов. Мы не виделись три недели, и она немного изменилась.
— С этой стрижкой, — Даша провела ладонью по короткой челке и закатила глаза, — чувствую себя такой молоденькой. Мы заржали.
Самолёт был крохотный, как кукурузник. Время от времени его трясло в припадке, и тогда мы держались друг за друга мокрыми от ужаса руками. Когда отпускало, шепотом потешались над соседями.
С Дашей мы познакомились год назад. Когда я заметила дырку на цветастом рукаве ее винтажной рубашки, сразу поняла, что мы подружимся. На журфаке нечасто увидишь кого-то в дырявой рубашке.
Где-то в октябре мы разговорились в читалке, а потом уже не смогли остановиться. Наша дружба расцветала, а страсть к учебе наоборот. К марту мы почти не появлялись на лекциях: бродили по галереям, пялились на визгливых поэтов в книжных клубах или просто пили. Когда крепко напивались, то плакали: Даша из-за ушедшего от рака отца, а я из-за парня, который бросил меня в 11 классе. Так прошёл первый университетский год.
А в августе Даша позвала меня в Волгоград к крестной.
— Представляешь, я тетю Наташу вообще не помню. И даже не понимаю, зачем она позвонила. Кажется, у неё был с отцом какой-то бизнес. Но она пропала сразу после его смерти. Теперь, наверное, хочет реабилитироваться. Фея-крестная, блин.
Самолёт начал снижаться, из облаков проявились синяя вена Волги и желточки полей. Нас слегка побросало из стороны в сторону, а потом самолёт сел. Пассажиры расслабились и потекли к выходу. С показной вежливостью мы пропускали тех, над кем безжалостно ухахатывались в полёте.
Здание аэропорта было под стать нашему кукурузнику — амбар амбаром. В центре него в огромной металлической клетке, типа тех, из которых летом на улицах продают арбузы, грудой был свален багаж. Я выудила оттуда свой чемодан.
В аэропорту нас встречал тёти Наташин муж, дядя Серёжа. Он забрал наши вещи и поспешил к машине. Мы устало тащились за ним, стараясь не терять в толпе его седоватый затылок. Дядя Серёжа широко и беспокойно улыбался, когда вёз нас в город. Высадил у сталинки с заросшим двором и дал ключи от одной из теть Наташиных квартир, которая сейчас пустовала.
— Ждём вас на ужин к семи, отдыхайте, — сказал он и уехал.
Мы поднялись на пятый по широкой лестнице. Квартира была помпезной, тёмной, нежилой. В ванной обнаружилось джакузи, а в гостиной выход на маленький, с лепниной балкон. На улице палило солнце, но мы немного покрутились на балконе, чтобы сделать фотки, фотик приходилось ставить прямо на перила. Под балконом лежал проспект, а напротив, будто в отражении, торчали такие же сталинки. Все было четко, ровно, душно. До ужина оставалось часа три.
Мы немного повалялись в кровати, затем встали и начали заглядывать в шкафы. В них не было ничего интересного. Холодильник был пуст, только в боковине стояла открытая бутылка мартини. Мы разлили мартини по бокалам, сели на паркет в гостиной. Чтобы никто ничего не заметил, долили в бутылку воды из-под крана.
— Когда я вырасту, буду чайкой, — сказала я Даше.
— А я — морской звездой, — Даша легла на пол, раскинув руки.
На ужин пришли вовремя. Дверь открыла сама тетя Наташа, сделала шаг вперёд и распахнула объятья для Даши. Крестная и крестница неловко расцеловались.
— Дай детям тапки наконец, — приказала тетя Наташа дяде Серёже. Тот засуетился. Тетя Наташа, широкая и нарядная, как депутатша на собрании, наблюдала сверху, как мы расшнуровываем кеды.
— Проходим, садимся.
В комнате стоял накрытий стол, было торжественно, как на юбилее. Я опустилась на первый попавшийся стул, но дядя Серёжа зашептал на ухо, что это стул тёти Наташи. Я встала.
Тетя Наташа заняла своё место, привычным движением выложила перед собой два кнопочных телефона. Мы расселились и замолчали. Дядя Серёжа положил тарталетку тете Наташе на тарелку.
— Знаешь, мне категорически не нравится твоя причёска, — сказала тетя Наташа, разглядывая Дашу. — Надо отвести тебя к моей парикмахерше.
Даша покорно улыбнулась и посмотрела на меня бешеными глазами. Я потянулась к фаршированным яйцам. Все принялись есть.
Тетя Наташа вспоминала Дашиного отца, расспрашивала Дашу о родственниках. Иногда отвлекалась на один из пиликающих мобильников, коротко рявкала что-то в трубку, прижав ее к щеке. Щека была пухлая, как булка с маком в моей школьной столовой. Я молча жевала и разглядывала ламбрекены на окнах, подушки с кистями. Какая скука. Я представила нас сверху — так, как если бы мы сидели в кукольном домике без крыши: четыре макушки за овальным столом, в проеме окна кусочки ткани с тесемками.
Перешли к чаю.
— То есть вы планируете писать и вот так зарабатывать себе на жизнь, — тетя Наташа откинулась на мягкую спинку и нервно похлопала ладонью по столу. — И о ком же будут ваши рассказы, позвольте спросить?
— О вас, — ответила я.
Когда мы вернулись к себе, позвонила Дашина мама. Рассказала, что тетя Наташа уже связалась с ней и доложила про ужин. Даша ей понравилась, а я — не очень.
— Это потому, что ты не надела лифчик, — сказала Даша, пробуя рукой воду в джакузи.
— Наверное, — согласилась я.
Следующим утром дядя Серёжа заехал за нами, чтобы отвезти на дачу. Он прикатил в белой рубашке, вид у него был воодушевлённый. Тетя Наташа, рассказал он, купила эту дачу, потому что там Волга и можно купаться.
— Изумительная природа, виноград! — мы выехали из города и понеслись по полям, газуя на поворотах.
Дача оказалась современным домом в аккуратных лужайках. В углу участка стояла пристройка с вольером, оттуда нёсся восторженный лай. Дядя Серёжа показал нашу комнату на втором этаже и махнул рукой в сторону пляжа. Сам открыл вольер и выпустил в сад двух обалдевших от радости псов.
— Говорят, что у них с тетей Наташей был ребёнок, но он вроде бы умер во младенчестве. Какая-то редкая болезнь, — сказала мне Даша по пути на реку.
Пришли на Волгу. Она к концу лета обмельчала и зацвела. Вода была похожа на кисель из ревеня — сплошные скользкие зеленоватые косы. Весь день мы пролежали на пыльном пляже. По очереди заходили в мутную реку, чтобы удостовериться, что в ней абсолютно невозможно плавать.
Ближе к вечеру пляж, небо, Волга побелели. Местные отряхнули детей от песка и разбрелись по домам. Мы тоже засобирались: надели шорты прямо на купальники и по узкой, заросшей травой линии, мимо чужих дач всех мастей и доходов, лениво поплелись к себе.
Калитка нашего участка была распахнута. По строгой дорожке из серых плиток мы прошли к дому и замерли у двери: на белом металле прямо у замочной скважины было размазано кровавое пятно.
— Вау, — сказала Даша.
Дверь была закрыта. Дяди Серёжи не было.
Мы обошли участок и дом вокруг, немного поколошматили в дверь и даже заглянули в окна. Внутри жутковато, как на негативе, проступали очертания шкафов и кресел. Где-то там, на втором этаже лежали наши вещи и телефоны, до которых было не добраться.
Темнота навалилась слишком быстро, тут же неожиданно сильно запахло какими-то цветами. Почти на ощупь мы набрали в полотенце виноград и засели в кованой беседке — ждать. Виноград был кислый.
Где-то спустя четверть часа у калитки послышался шум. На участок мягко ввалилась чёрная фигура. Почти сразу за ней выскочили две тени. Бормоча, двигаясь как-то боком фигура покатилась к дому. Тени отделились и превратились в собак. Это был дядя Серёжа и его овчарки. Дядя Серёжа был пьян.
— Вау, — прошептала я.
В этот же момент собаки, кружившие у ног выгребающего из кармана ключи дяди Серёжи, развернулись и в два прыжка оказались у нас в беседке. Мы встали и в ужасе вжались в металлические финтифлюшки, они были тёплые. Я нащупала Дашину ладонь. Псы жарко и противно подышали нам в животы, обнюхали остатки винограда и стремительно умчались куда-то в кусты.
Мы выдохнули.
На участке стало совсем тихо. Свет в доме так и не включился.
— Надо попытаться пробраться на второй этаж, если он не закрыл дверь изнутри, — сказала Даша.
Мы выглянули из беседки и, держась за руки, крадучись потрусили к дому. Дорогая дверь мягко открылась, не издав ни звука. Мы оказались внутри.
— Давай подниматься по отдельности, чтобы он не услышал, — прошептала я. Даша пробежала по коридору и, преодолев бесшумными прыжками лестницу, скрылась на втором этаже.
Я тихо двинулась к лестнице вслед за ней. Быстро пересекла тёмный коридор и даже вскочила на первые ступени. В этот момент кто-то включил свет на этаже. Я медленно обернулась — внизу у выключателя в ярком свете спотов покачивался дядя Серёжа.
— Здравствуйте, — почему-то отчетливо, как на экзамене, сказала я. И зачем-то улыбнулась.
Не думаю, что дядя Серёжа понял, кто я. Кажется, что он был слегка удивлён. Я тоже была удивлена: от утреннего образа собранного шофёра оставалось немного. Лицо дяди Серёжи раскраснелось и оплыло, рубашка в мокрых пятнах была расстегнута по пояс, на локте кровоточила большая свежая ссадина.
— Дура! — сказал он мне.
Я стала медленно подниматься по лестнице спиной вперёд, как прислуга, выходящая из комнаты хозяев. В руках у меня было свёрнутое полотенце.
— Ну ты и дура! — крикнул он снова как будто с обидой.
Я развернулась и взлетела на второй этаж. В пустой комнате на надувном матрасе сидела Даша, у окна толпились бородатые гипсовые гномы, которых не успели задействовать в декоре сада. Мы подперли дверь моим чемоданом, а на его крышке расставили гномов: они должны были громко упасть друг на друга, если в комнату нагрянет дядя Серёжа. Я подумала и решила взять одного гнома в кровать — для самозащиты, на всякий случай.
В Волгоград мы вернулись сами: не стали дожидаться, пока дядя Серёжа проснётся. Вышли на сельскую дорогу и поймали попутку. Водитель сказал, что он никогда не видел, чтобы кто-то путешествовал с таким чемоданом.
Потом мы гуляли по Волгограду и сидели в каких-то столовых, в тех, где можно было пить вино за столиками на улице. Мы ставили чемодан под стол, как на вокзале, и заказывали красное. С каждым часом вчерашняя история казалась нам смешней и прекрасней. Мы пересказывали ее друг другу на разные лады.
— Дура! — говорила я Даше, делая страшные глаза.
— Ну ты и дура! — рычала в ответ Даша.
Мы смеялись. Впереди переливалась наша длинная, ласковая, невероятная жизнь, в которой мы никогда не станем такими, как тетя Наташа, а наши мужья никогда не будут такими, как дядя Серёжа. Потому что наша жизнь всегда будет на нашей стороне.
Темнота снова подкатила внезапно. Мы сидели в каком-то дворе: я на лавочке, Даша на чемодане. Было душно, пахло старыми подъездами, над головой мягко шумела чёрная листва. Мы передавали друг другу бутылку, и вино в ней было почти горячим. Откуда-то сверху мне на лоб упала капля — такая же тёплая, как вино. Потом ещё и ещё. Рухнул дождь.
Мы побежали в арку. Тело было сильным и лёгким, я летела по двору, высоко поднимая колени. Вода текла за шиворот и по ногам. Или это вино хлестало на босоножки.
В арке было темно, сухо, за ее границами грохотал ливень. Мы прислонились к облупленной штукатурке и смотрели на чёрную воду, на чёрный дом. Стало прохладно, но я не мёрзла, я чувствовала, как во мне пузырится свежая, чистая, юная кровь. Кровь носилась по венам, как кипяток в батареях, обогревала руки, ноги, весь этот двор, весь город. Это и есть моя молодость, думала я. Вот здесь, в этой арке. А дальше будет моя зрелость и моя старость.
— Представляешь, ведь мы когда-нибудь умрем, — сказала я Даше.
Даша молчала.
— И тетя Наташа, и дядя Серёжа. Ну с ними все ясно. Но ведь мы тоже. Мы тоже когда-нибудь умрем. Ты и я.
Я заплакала. Даша обняла меня холодными руками.
На следующий день мы уезжали, нас приехали провожать. Перед выходом я открыла чемодан и переложила из него вещи в пакет. Чемодан после вчерашнего облез и совсем мне разонравился. Мы вышли с ним на улицу, и я понесла его на помойку. Перед тем, как оставить его у контейнера, в последний раз заглянула внутрь: Галич с Высоцким равнодушно посмотрели на меня черно-белыми глазами. Я захлопнула крышку и побежала к Даше, мы сели в машину.
Дядя Серёжа за рулем был пришибленный, тоскливый. Тетя Наташа хмурилась рядом, наманикюренным пальцем указывала ему, где притормозить, а где ехать быстрей.
— К ювелирному, — сказала она.
Они вышли у магазина, а я осталась. Вскоре вернулись: крестная шла к машине широкими шагами, за ней семенили дядя Сережа и крестница. У Даши было красное лицо и сверток в руках.
В самолете Даша открыла бархатную коробочку и показала мне золотой кулон. Кулон был дорогим и нелепым. В перевернутом виде он был похож на фигу. Отчего-то мне стало грустно, что его никто никогда не наденет. Мы взлетели, и город под нами сначала стал кукольным, а потом и вовсе пропал.