Это все происходило в другой жизни. До того, как из нее вылез маленький человек, по которому уже видно, что он будет высоким, как отец. Они там все очень высокие, может, ветер надувает им лишние сантиметры, как та штуковина, чей механизм работы она смутно поняла из его объяснений, надувает песчаные дюны вдоль Северного моря.
То объяснение тоже проходило в другой жизни. Когда ее тело принадлежало ей и совсем чуть-чуть ее мужчинам. Она говорила ему, что ей принадлежит одна шестнадцатая его тела. Поэтому ему стоит внимательно переходить дорогу и не участвовать в военных конфликтах (и он не должен уходить от нее!).
«Какая же это часть? Мой мизинец?»
«Нет, кусочек миокарда. Если я заберу свою часть — ты умрешь. Но не волнуйся, я не заберу, просто помни, что одна шестнадцатая часть тебя — моя».
Она знала, где прячется удовольствие, стыд, смех, боль, любовь в ее теле.
Стыд — в голенях, слишком толстых для женщины. Ей нравились его икры, стройные, тонкие, конвенционально красивые. Правда, когда она указала ему на красоту его голеней, он сказал, что терпеть их не может, стройные, тонкие, немужские.
За тридцать лет жизни она смогла полюбить практически все в себе, не без помощи других, конечно. Мужчинам нравился ее округлый живот, хотя ей он долгое время казался неприлично мягким.
Когда она пыталась узнать у мужа, почему он женился на ней так внезапно, через месяц знакомства, он сначала замолкал на несколько секунд и хитро смотрел на нее, а потом говорил: «Потому что у тебя классная задница». То же самое он отвечал и друзьям, которые с удивлением спрашивали, зачем он бросил свою беспечную жизнь ради какой-то заезжей русской.
Свою грудь она сама очень любила. Любила трогать и разглядывать в зеркале, фотографировать. Любила незаметно засунуть руку под одежду и сжимать левую или правую молочную железу, пока медленно двигалась в очереди к эскалатору в московский час пик.
Молочную. Почему они зовутся молочными в домолочные времена?
Из некоторых грудей молоко никогда не пойдет, не лучше ли называть их тогда приятными на ощупь железами или сиськами, как и делают мужчины, сбивая весь пафос предназначения.
Когда она была беременна, они с подругой, у которой уже был ребенок, пошли на выставку, что-то про мир будущего, но там стояли палеолитические венеры, и подруга, смеясь, сказала: «Посмотри, у тебя будет такая же грудь через год кормления». Она лишь усмехнулась, подумав про себя: «Со мной это не случится». Но тем же вечером, приехав домой, стала гуглить фотографии груди кормящих женщин.
Интернет подсовывал ей отфотошопленных улыбающихся и умиротворенных женщин с милыми пухлыми младенцами, за которыми не было видно той самой палеолитической груди, обвисших сисек. В отчаяньи она зашла на «Порнхаб», в раздел «Милкинг», где одни голые женщины с маленькими аккуратными грудями выдаивали — другое слово тут не подберешь — огромные, иногда синевато-фиолетовые сиськи других женщин, молоко брызгало на камеру, кто-то на это все дрочил, и сперма брызгала на экран — но к ее будущему это не имело никакого отношения. Ища утешения, она написала несколько жалобных эсэмэс своим друзьям-мужчинам, чтобы они уверили ее в необязательности классных сисек, захотела даже устроить farewell boobs partу. Но ее тело менялось так неумолимо и так спокойно, что вскоре и она успокоилась и стала фотографировать свою уже новую, почти молочную грудь.
Смех и удовольствие прятались у нее на шее. Слева и справа от позвонка-атланта находились две дорожки, которые шли прямиком к попе, туда, где обычно начинаются карманы джинсов. Когда кто-то целовал шею, практически сразу становилось сложно стоять на ногах, она начинала казаться себе львицей из фильмов о дикой природе: когда ту начинает кусать лев за холку, львица опускает голову к земле и призывно поднимает зад. Она не могла долго выдерживать эти поцелуи, они делали ее слишком беззащитной и мягкой. One-night-stand-любовникам разрешалось лишь раза два поцеловать ее в шею, после чего она клала туда ладонь и останавливала разряды удовольствия, которые начинали скользить по спине к ногам и грозились захватить ее всю раньше времени.
Любовь и смерть находились у нее внутри и на кончиках пальцев мужа. Он однажды нащупал где-то в ней точку, даже не точку, точнее, возвышение или углубление,— сложно сказать, потому что там заканчивалось понятие пространства, геометрии, времени. Исчезало все, кроме ее самой целиком, падающей и одновременно взлетающей в мерцающей темноте. Когда он сделал это с ней первый раз, она забыла язык. Любой из нескольких, что она знала. Она смотрела на него и хотела сказать спасибо и что она его любит, что ей еще не было так хорошо, хотя до этого момента она думала, что было, и не раз; что слово «хорошо» глупое и плоское, что земля тоже, возможно, плоская, а небо — купол над нами; что она только что умерла, насаженная на его пальцы, как рыба на крючок, а он не заметил; что смерть — это не страшно, может быть, это самое прекрасное, что у нас есть; что мы есть, ты и я, я и ты, яиаоуиты.
Вместо слов она издала какие-то странные звуки, словно что-то сломалось у нее внутри. Он мгновенно пошутил, что сломал женщину. А она смотрела на него, слезы удивленно текли по щекам, ей было очень смешно и одновременно страшно от того, как легко этот, по сути, незнакомый мужчина ее сломал. Потом он ломал ее еще много раз, каждый раз это было по-разному, но с той же убийственной силой. Она пыталась разглядеть в зеркале, что же там в пизде за место такое, ее Ватерлоо и Сталинград. Пару раз ей удавалось дотянуться до туда самой, но она казалась себе малышкой, тянущейся за коробкой конфет, стоящей на верхней полке. У нее получалось сдвинуть крышку и вытащить одну конфетку, максимум две-три, но это не могло сравниться с тем, когда приходил муж и легким движением кисти снимал крышку с коробки и конфеты начинали сыпаться на нее, как монеты из-под копыт золотой антилопы.
Это продолжалось до тех пор, пока не появился второй, ветреный.
Увидев его, она первым делом хищно посмотрела на его пальцы. Красивые, длинные, как у мужа. Но оказалось, что у каждого свое оружие и свой музыкальный инструмент.
Ее муж играл на диджериду, он везде таскал его с собой, длинный и толстый ствол дерева, из которого он извлекал древний монотонный звук, напоминающий ей звук ее оргазма.
Второй появился на пороге с мини-гитарой. Путешественник вокруг света – на этот раз дорога привела его к их дивану. Он смешно рассказывал в первый вечер, как в магазине увидел незнакомое пирожное и спросил молоденькую продавщицу, что это.
– Птичье молоко, bird milk, – спокойно ответила она и показала руками крылья.
Он решил, что попал в страну чудес или сумасшедших.
Ей он показался нелепым: высоченный, улыбающийся, в дурацкой перуанской шапке. Только пальцы и глаза выдавали его порочность. Хотя поначалу она ничего и никого не замечала — ее вел за собой утробным гудением муж, как гамельнский крысолов. Их простыни каждую ночь намокали, ей начинало казаться, что ее влага уже пропитала стены, и плесень на потолке их съемной квартиры — ее рук дело, а не протекшей крыши и безалаберности коммунальщиков.
Путешественник вдруг сдал билеты, объявив, что в этой стране интереснее, чем он думал. Снял квартиру неподалеку, приходил к ним в гости, играл веселые песенки на крошечной гитаре в своих огромных ладонях, рассказывал о путешествиях, пах ветром. Она так и называла его про себя: «Windy boy», хотя он, конечно, был man, и сразу в голове возникал осуждающий голос тысячи хмурых теток: «Ребеночка ветром, что ли, надуло?!»
«Какого ребеночка», — думала она и продолжала ждать его в гости.
Но в конце концов она сама пришла к нему. Они случайно оказались вдвоем, муж не захотел идти пить пиво вечером посреди недели. А они хотели some drinks. Она точно хотела something. Она помнит все очень хорошо, кто где сидел, о чем разговаривали, как он посмотрел на нее, когда они вышли из бара, что она решила, почувствовав этот взгляд. Но тот миг, когда вместо прощания на перекрестке она оказалась у него на плече, крича: «Стой, мне в другую сторону, правда, надо в другую…», — она упустила, как будто кто-то склеил пленку, вырезав пару секунд. В его комнате, когда все уже было предельно ясно, она зачем-то пошла в самый дальний угол, к пианино, оно было открыто, на подставке стояли ноты.
«Шопен», — успела прочитать она, и в голове зазвучала стремительная мелодия фантазии-импровизации. «Как в кино», — подумала она, но тут музыка выключилась. Ей показалось, что он одним прыжком пересёк комнату, сожрал ее своим ртом и перебросил обмякшую тушку на кровать.
Исчезли мини-гитара и дурацкая шапка. Оказалось, что у него большой член и этот член ловко управлял всем процессом. Она смотрела словно со стороны, но, как судья на футбольном поле, находясь вместе с игроками. Вот он ее целует, ей нравится, вот ее грудь, такая маленькая в его больших руках, вот его член у нее в руках, твердый, ровный, горячий, вот ее живот, вот его голова между ее ног. Она успевает подумать, что перед уходом из бара она пописала и, наверно, от нее не очень хорошо пахнет, он это почувствует и остановится, но он лишь глубже зарывался в нее, а она пытается нащупать темноту, но это было сложно в незнакомой ярко освещенной комнате. В какой-то момент она не выдержала и сказала: «Хэй, ты ведь не откусишь мне клитор?» Он вынырнул и усмехнулся: «Only if you want, strange russian girl. I'm vegetarian, you know, I don't like clits».
Ей стало смешно и нестрашно. Она чуть отодвинулась от его рта и сказала: «Хочу, чтобы ты вошел». И он вошел. Глубоко и надолго. Пройдя глубже смертоносной впадины имени ее мужа, найдя какую-то другую. Не хуже и не лучше, но такую же убийственную.
С той ночи она начала умирать то с одним, то с другим. Иногда с двумя сразу.
Ей словно выдали талон на дополнительный набор любви, смеха, мурашек, слез, слов. Но ее не покидало ощущение, что их мир очень хрупкий. Одно неловкое движение, и все развалится. Из них троих неловкой была она – часто роняла чашки, могла врезаться в дверной косяк или поскользнуться на ровном месте. Поэтому она знала, что если все рухнет, то вина будет ее. С каждым днем ей приходилось становится все ловчее. Она стала напоминать себе канатоходца, который в середине пути достает из-за пазухи шарики и начинает жонглировать. А внизу кричит толпа: «Дурочка, у тебя не выйдет, ты упадешь и будет очень больно».
Она не хотела верить, чтобы не видеть это толпу, часто закрывала глаза и шла наощупь. Иногда было больно, на теле оставались синяки, но это был ее путь в неведомые земли, где она была первооткрывателем, Амундсеном. Она всегда мечтала об экспедиции, а с этими двумя ее мечта начала сбываться.
А потом все закончилось. Кто-то вытащил ее из мерцающей темноты оргазмов и усадил на банкетку в женской консультации. Кто-то – это она сама и ветер из вечно открытого в ее комнате окна.
Их экспедиция провалилась. Из них троих она была самой выносливой и привыкла к зиме. Второй сошел с пути раньше всех, не вынес холодов. Первый пообещал, что пойдет дальше, но с правом уйти в любой момент. Она и сама хотела бы уйти, но для нее дорога назад была закрыта. Поэтому она перестала оглядываться и проверять, идёт ли кто с ней рядом, и просто шла вперёд.
Все это было в другой жизни. С другим телом, в которое только входили и из которого никто не выходил до недавних пор. Она вообще не знала, что там есть выход. Что если засунуть внутрь смех, любовь и смерть, дать им настояться 9 месяцев, то наружу выйдет жизнь, а вместе с ней пухлый младенец, который будет прикрывать ее полную молока грудь; на ее лице не будет умиротворения, но и оператора с камерой и другой голой женщины тоже не будет.
Не будет вообще никого, кроме нее, в этой молочных кругов на футболке возле сосков и крошечного существа, чей отец принадлежал ей когда-то на одну шестнадцатую, но, поскольку они все были не очень сильны в математике, уходя, оставил ей гораздо больше.