1.

Ту ночь в поезде я совсем не спала и всё думала об одном евангельском сюжете — молении о чаше в Гефсиманском саду, думала о предопределённости, воле и судьбе. Взросление всегда представлялось мне в виде расходящихся лучей возможностей. Когда ты рождаешься, их так много, что они образуют вокруг тебя плотный, почти непроницаемый круг, но затем с каждым принятым решением часть из них отсекается и остаётся другая. Но фокус в том, что ты не можешь знать наверняка, был ли твой выбор верным.

Я вспоминала, как вчера Саша вернулся с работы и мы вышли на прогулку. «Я в последний раз дождалась его с работы», — думала я. Мы ходили так шесть лет и расставались тоже много раз, но в конце концов возвращались друг к другу. Но теперь всё было иначе. Теперь мы и правда разъезжались, и теперь я влюбилась в другого, а Саша пока об этом не знал. И я чувствовала себя виноватой, я знала, что Саша будет ждать моего возвращения и что он всё ещё думает, что это не всерьёз.

Мы заказали кофе и сели у фонтана.

— Ты уже нашёл что-то? — спросила я.

— Да, я видел пару вариантов, здесь, неподалеку. Какого числа ты прилетишь?

— Пока не знаю точно, все зависит от Аси, — я немного помолчала. — Знаешь, в этот раз она пригласила меня в последний момент. Думаю, она не хотела, чтобы я соглашалась.

— Возможно, она хочет побыть вместе со своим парнем.

— Наверное.

Было тепло, но меня бил лёгкий озноб, я грела руки о стаканчик с кофе.

— Ты не продавай велосипед, — сказала я, — когда вернусь, может быть, куплю себе тоже…

— Хочешь покататься?

— Можно доехать до Лисьего носа…

— Или в Карелию.

— До Карелии я не доеду. Но мне хотелось бы, — добавила я.

Мы сидели рядом друг с другом, и так было легче не смотреть ему в глаза. Вместо этого я всматривалась в фигуры людей на террасах, в ещё не зажжённые фонари, в лица уличных музыкантов. А играли они «Libertango», и в груди у меня болело.


Я собиралась уехать на долгий срок — выветрить из головы многолетние привычки, выкорчевать все эти автоматические вещи — внимание к звукам в коридоре, когда он несёт велосипед, шагая по деревянному полу, стаскивает ботинки с тихим стуком и звякает ключами в руке. Мне необходимо было уехать, чтобы не видеть, как он собирает вещи, и вдруг не передумать.

На вокзале почти не было людей, я искала глазами номер пути, на котором стоит мой поезд. Он помог мне опустить полку и положил на неё матрас. Мы вышли на улицу, но разговор не складывался. Саша закурил.

— Стой, а я взяла воду?

— Да, она у меня, — он протянул мне бутылку.

Мы ещё помолчали. Проводница сказала, что поезд отправляется через пять минут, и мы крепко обнялись. Потом я, не оглядываясь, вошла в вагон и села. Когда поезд тронулся, мы смотрели друг на друга, и он, улыбаясь и смеясь, двигался за поездом, как бы пародируя романтические сцены из фильмов. Но он и правда бежал, и я видела, что в глазах у него стояли слёзы. И я плакала тоже.

Я так хотела, всей душой хотела, чтобы то, что назревает с этой моей новой влюблённостью, обошло меня стороной, и я всё думала об этом, вслушиваясь в стук колес. Мы срослись с Сашей — какими-то нелепыми отростками своих душ, соединились, как соединяются прутья ограды и проросшее сквозь них дерево. И я думала: вот бы ничего не вышло, и тогда я соскучусь и вернусь, мы поедем до Лисьего носа, и, может быть, я снова смогу полюбить его, снова почувствовать с ним себя живой.

В середине ночи мой единственный сосед сошёл, вежливо попрощавшись со мной, и я осталась одна в тишине купе. Время от времени на протяжении бессонной ночи я ощущала жажду, и, когда тянулась за бутылкой воды, перед моими глазами вновь возникал перрон, и мне становилось тошно.

И почему «Libertango» так болезненно напоминало мне лицо с длинными, чуть белёсыми на концах ресницами, лицо моей новой влюблённости, лицо Жени? Я никогда не желала быть свободной. Как хотела бы я всучить свою жизнь кому-то, словно тяжёлую сумку, и стать лёгкой и невесомой, сбросить с себя ношу ответственности за свою жизнь и груз вины за все принятые и непринятые решения.


2.

Дни на море были длинными и медленными: с утра мы ехали купаться, заходя предварительно в бювет. Там я делала коктейль, мешая «Анапскую холодную» с «Семигорской», потому что одна была слишком пресной, а другая — солёной. На побережье мы покупали кукурузу и раскладывали полотенца на горячей гальке. Ася отходила покурить, а я с разбегу бросалась в воду и не выходила до двенадцати. К полудню жара усиливалась, и мы шли в их любимую столовую. Они заказывали мясо по-французски и супы, запивали морсом или соком, а я пила растворимый кофе и жевала вафельную трубочку с варёной сгущенкой.

Дома их ждал послеобеденный отдых — они заваливались на надувной матрас, включали кондиционер и дремали до вечера, пока я читала в ванной или шла в парк. Когда время близилось к закату, мы выходили погулять по набережной. Мы двигались лениво, покупали кофе и пять шариков мороженого в вафельной трубочке, добредали до маяка и там спускались к морю. Потом возвращались через парк домой и ложились спать, открывая окна нараспашку. Было слышно, как капли из кондиционера ударяются о подоконник и засыпающему сознанию чудилось, будто это дождь.

Я надеялась, что у Жени не получится взять отпуск, но через две недели он написал, что прилетит. А дни постепенно становились тяжёлыми и мутными. Мне казалось, что я вовсе не умею любить и выбираю не между чувствами к Саше и к Жене, но между двумя своими состояниями — апатии и сомнамбулической сонливости и энергичностью, коротким сном, лёгкой эйфорией.

К тому же я начала особенно остро чувствовать, как Ася становится далёкой, почти незнакомой. За эти две недели мы почти никогда не оставались наедине, и мне не хотелось рассказывать о том, что со мной происходит мимоходом. Мы оставались вдвоём лишь в редкие минуты на балконе — я читала, а Ася выходила покурить, но даже тогда мы говорили на отвлечённые темы — думали, что будем делать вечером, обсуждали экскурсии. В один из таких дней она спросила, облокотившись о перила:

— Как тебе горы?

— Ну, учитывая, что это первые горы в моей жизни, — я усмехнулась, — довольно прилично. Если серьёзно, мне понравилось, но я всё ещё хочу увидеть с тобой Апеннины.

Ася замялась. Последние полгода мы строили планы, как отметим наши дни рождения в Италии, и теперь, затянувшись, Ася сказала:

— Кстати, не думаю, что получится во второй половине октября.

— Почему?

— Ну, мы хотели расписаться в этих числах, — Ася коротко взглянула мне в лицо.

— В смысле? Вы женитесь? Почему ты мне не сказала?

— Да там не будет ничего особенного, мы просто распишемся и всё, — она достала из пачки вторую сигарету и щёлкнула зажигалкой, затягиваясь.

— А отпраздновать?

— Ну, мы так, посидим с родителями. Не будем устраивать застолье. А потом просто куда-нибудь съездим.

— Например?

— Ммм, например, в Чехию.

Во дворе заплакал ребёнок и засигналила машина, подуло вечерней свежестью. Ася докурила и вышла, бросив окурок в ржавую консервную банку без этикетки. Я раскрыла книгу и принялась читать, но строки расползались и сливались, и я не понимала, что в ней написано.

Мы знали друг друга тринадцать лет, эта дружба казалась «навсегда», пока нас не разделили города. В год, когда я переехала, в Петербурге случилась самая холодная зима на моей памяти: отопление не спасало, и мы с Сашей раскладывали по периметру кровати пятилитровые бутылки с кипятком. Я столкнулась со многими взрослыми страшными вещами: с красными восклицательными знаками на фоне счетов с извещением о задолженности, с дихлофосом и борной кислотой, с соседом за стеной, который кричал во время футбольных матчей и плакал после ссор с девушкой, с ожиданием на линиях: «Пока что все операторы заняты, вам ответит первый освободившийся», с чеками и возвратами, с очередями возле маршруток, со справками по форме №9.

Она же жила в Москве в квартире родителей, пила на Старом Арбате и считала самой страшной вещью в своей жизни зачёт по философии. Мы много болтали по телефону, но всё больше говорила она — радостно и звонко, порой не задавая мне ни одного вопроса. В последний год я всё время твердила о своем желании уйти из университета, и в мой день рождения получила от неё сообщение, в котором она желала мне успешно написать магистерскую и защититься.

В детстве родители не отпускали Асю гулять — сначала потому, что она была маленькой, а после 12 лет — потому что у нее «выросла грудь». А ещё они запрещали нам общаться, и когда я звонила ей, а трубку снимала бабушка или мама, я представлялась Юлей и просила позвать её к телефону. Я приходила к ней тайком, пока все были на работе, и мы играли в спиритический сеанс.

Рисовали на чёрном листе бумаге алфавит и короткие ответы «да» и «нет», использовали найденный на холодильнике магнит с треугольным отверстием, зажигали свечи. Мы призываем какой-то беспокойный дух и задаём ему вопросы. Магнит скользит по бумаге, выводя слова. Я знаю, что мы обе его двигаем, пытаясь угадать, какое слово задумала другая, и направляя его к следующей букве, но я всё равно изображаю испуг и удивление. Она тоже.

Как-то в кульминационный момент спиритического сеанса мы услышали звук открывающейся двери и в панике стали метаться от шкафа к шкафу, но места там не хватало. Ася посмотрела на широкую кровать и перевела взгляд на меня. Тогда в своей жизни я боялась только двух вещей — пауков и замкнутых пространств. Открылась ещё одна дверь, шаги приближались, и Ася сказала: «Прячься под кровать». И вот я лежу на полу и вдыхаю пыль, прислушиваясь к звукам в доме. Считаю мёртвых пауков, повисших на паутинках в уголках деревянного каркаса. Я надеюсь, что мёртвых. Я молюсь всем богам и тем самым беспокойным духам, чтобы они были мертвы.


3.

Женя прилетел, и мы подолгу гуляли по набережной. Пили вино, слегка и как бы случайно соприкасались руками, передавая бутылку друг другу. Смотрели с утёса вниз, вглядывались в тёмное пятно моря, потом поднимались в его номер и располагались на балконе. Так приближался наш с Асей отлёт, а Женя уговаривал меня остаться, и я бродила, словно в оцепенении, и ничего не понимала, но чувствовала, что где бы мы с ним ни были, за нами неотступно следовало наше прошлое.

Мы сидели рядом в балконной темноте, слушая шум моря. Он коснулся моего плеча, я непроизвольно вздрогнула и отстранилась.

— О чем ты сейчас думаешь? — спросил он.

Я не ответила. Я чувствовала лёгкий запах его пота, и отчего-то мне было от этого грустно. «Рядом со мной просто сидит какой-то чужой мужчина», — думала я, а он сказал:

— Я испытываю странное чувство. Сегодня утром я спрашивал себя, что я здесь делаю, но когда увидел тебя, мне стало намного спокойнее.

— Знаешь, я не хочу, чтобы между нами что-то было, до тех пор пока и ты и я окончательно не порвём свои отношения. Я хочу, чтобы всё было честно.

Он помолчал.

— Я обещал ей попробовать ещё раз. Я не думаю, что у нас получится, но я обещал.

— Да, — ответила я и, поднеся кружку к губам, залпом выпила остаток вина.

Я услышала, как за мной закрылась дверь отеля, и я знала, что сейчас он поднимается по лестнице к своему номеру, но спина горела так, будто бы он смотрел мне вслед. Дорога круто уходила вниз, и я брела наугад. Я не ела уже два дня и мало спала: только переворачивалась беспокойно в своей мучительной любовной агонии до самого утра. Мне было жарко, и казалось, что это самая знойная ночь на побережье.

Вдруг я увидела прямо перед собой низкий забор, оплетённый каким-то цветущим растением, и замерла. Оно поразило меня. Бледно-оранжевые продолговатые бутоны распахнуты перед зноем южной ночи и так поразительны в своей цветущести. Дорога под забором была усеяна бутонами, и я представила, как утром их подметут. Всё это казалось мне откровением — это было одновременно и про расцвет, про зрелость и плодоносность, но и про увядание, про жизненный цикл и его непрерывность.

Закрыв глаза, я вдыхала солоноватый морской воздух, и могла бы поклясться, что я знала, что шепчут мне эти цветы. Они мне сказали:

Ты не устоишь.

Не только сейчас — никогда.

Это то, что ты должна знать о себе.

И о людях.

Не трать время на воспоминания

и сожаления о том, что уже решено

и чего изменить нельзя.

И не тверди себе «никогда снова»,

потому что будет «всегда» и «раз за разом»,

пока твоё сердце бьётся.

Нет верного и неверного пути,

есть только путь».


Я хотела броситься прочь от этих цветочных истин, но была слишком опьянена ночной темнотой, чувствительностью своего тела, звёздами, миганием буйков-маячков, своей свободой. Я так долго боялась потерь, что предпочитала ничего не иметь. Но теперь этот страх, ужас перед кратковременностью всего отступал, уходил вниз по склону, к каменистому берегу, в непроницаемо-чёрное полотно моря.

В парке за оградой заработала вдруг система полива, и я очнулась. Было тихо и спокойно, пахло влажной хвоей. Я подошла к ограде и сорвала бутон. Проходя мимо сада, я нежно дотрагивалась до него, пряча в кармане, неся словно сокровище, словно постыдный грех. Словно скрижаль с заповедями.

Я остаюсь, рассказав обо всем Асе. Когда её самолет взлетает, я пишу ей: «Я люблю тебя», а Ася пишет мне: «Я не знаю, сможем ли мы общаться дальше и что меня обидело больше — то, что ты не рассказала мне о нём, или то, что за пять минут до посадки решила устроить шоу и не поехать, прямо как в фильмах, где девушка с трапа бросается к своей любви. Я не понимаю, как ты могла так поступить со мной. Надеюсь, оно себя оправдает». И больше Ася ничего не пишет.


4.

Город ленив и пылен. В нем нет ничего от солёности южного побережья с его можжевеловыми кустами и галькой. Он весь какой-то иссеревший, поистрепавшийся. И, если честно, я не знаю, зачем я здесь. Спустя год мы всё так же спим на одной кровати и прогуливаемся до понтонного моста, но теперь я не уверена в том, что именно прошлым летом произошло со мной — влюблённость в него или дурман морских улиц и набережных.

Но я ни о чём не жалею, вместо этого я брею газонокосилкой отросшую траву, а его бабушка выносит мне холодный лимонад. Стоит жара, я потею, а на ладонях появляются мозоли, но в этом маленьком и простом действии я чувствую себя демиургом, превращающим необузданно-природное в одомашненно-человеческое.

Я вижу, как в траве мелькают уродливые пауки. И каждый раз, вытаскивая из мешка газонокосилки рубленую мокроватую массу, я боюсь, что обнаружу в ней под пальцами еще живого, трепыхающегося паука.

Мы не будем с ним жить в этом доме, у нас не будет никакого «навсегда», и траву эту высадила совсем другая женщина, но я продолжаю её стричь, несмотря на палящее солнце, несмотря на то, что через две недели трава отрастёт вновь. Меня завораживает это простое действие.

По крайней мере, мне проще делать это, чем слушать свои чёрные мысли. Проще, чем блуждать по проспектам в поисках чего-то, чего нигде никогда не было и нет. Порой, когда мы сидим в шезлонгах напротив друг друга, он спрашивает у меня:

— Что у тебя в голове?

Но я молчу. Потому что в голове у меня сплошь пустота, отдалённый колокольный перезвон, комариный писк, лай собак и страх пауков, гудение электричек, песни сверчков, теплота свернувшегося на порожке кота, запах созревшего чеснока и прохлада летнего вечера. Как это объяснишь?

После наших разговоров с ним у меня ощущение утра после шторма, я чувствую, как внутри меня к побережью прибивает обломки — как между ними гуляет и пузырится пена. Ему кажется, что его решение расстаться с ней убило их кота.



Я пытаюсь заверить его, что эти два события никак не связаны — то, что он был со мной и смерть кота. Смерть их кота. Вы ведь часто уезжали, это просто стечение обстоятельств. А перед глазами у меня стоит заплывший глаз кота и широко раскрытая окровавленная пасть. И я думаю: мы больше никогда в жизни не сможем быть счастливы.

Сон у меня снова беспокойный, днями напролет я сижу в кресле в саду под зонтом. Я нервно взглядываю наверх — среди спиц зонта пытается спрятаться паук, выдавая себя непомерно длинными, движущимися ногами. Я слушаю, как шумят деревья, как разлетаются от порывов ветра белоснежные головки одуванчиков, я хожу рвать сирень на заброшенный соседский участок и выкорчёвываю заросли куриной слепоты и крапивы.

Пару месяцев назад Женя принёс нового кота, который жмурится и отвечает, когда ему мяукаешь. Мы не успели придумать ему имя, поэтому он был для нас просто Котом, а для бабушки Беликом — так звали мёртвого кота. Его бабушке уже восемьдесят три, и она не помнит, как они похоронили Белика под яблоней. Она думает, что Белик выздоровел. Говорит мне, что он совсем «отучился гулять». Но этому коту нет ещё и года, и он, в общем-то, никогда и не умел.

Дожди проходят, и начинаются жаркие дни, и мне надоедает сидеть в саду, я собираюсь в магазин. Иду в самый дальний, чтобы прогуляться между домов, постоять в тени. Возвращаясь, я вижу слева какое-то движение и замираю, прислушавшись. Слышу звонкий детский голос: «Петух или курочка?»

Я знаю эту игру. Есть такая трава с нежным названием мятлик луговой, берёшь ее стебелёк и двумя пальцами — указательным и большим — тянешь вверх метёлки с колосками. Если фигурка круглая и ровная — это курочка, петух — если одна метёлочка выше других, торчит петушиным хвостом. Я с детства в неё не играла, но сейчас мне становится как-то по-хорошему грустно, и я отрываю стебелёк и поднимаю его к глазам. Прячусь за ивовой листвой и загадываю курочку, но получается петушок.

Я распахиваю дверь в сад, он сидит в шезлонге и пьёт какао через стеклянную трубочку, держа ноутбук на коленях. Я сажусь в шезлонг напротив и говорю:

— Слушай, я должна у тебя кое-что спросить.

— М? — он поднимает на меня глаза.

— Ты ведь жалеешь, что расстался с ней, а не со мной?

— Ты и так знаешь, к чему теперь об этом говорить? Мы расстались. Теперь у нас с тобой отношения.

— И ты ко мне привязан?

— Да, я к тебе привязан.

Я смотрю на стену дома, как синяя краска пошла пузырями и облупилась, на лавку в стеклянных банках и на отцветающие, склонившие головы пионы, на разросшуюся крапиву и бельевые верёвки, изрезавшие небо.

— Но тебе было бы проще без меня?

— Если честно, да, — говорит он. — Но, знаешь, сложно говорить правду. Особенно плачущему человеку.

Вчера на городской площади музыканты играли «Танго свободы», и я слышу, как далёкий голос зовет меня в путь. И мне кажется, я не верю в поиски себя, словно это Я есть где-то глубоко внутри, как драгоценный камень, который необходимо извлечь на свет, орудуя киркой. Я верю, что Я стихийно складывается само собой — в тех стенах, в которых засыпает и просыпается, с теми людьми, с которыми говорит и которых любит, в тех городах, в которых радуется солнцу и в тех строках, которые читает. И путь — он не для того, чтобы бросить все и найти себя, а чтобы каждый раз пересоздавать себя заново. И нет своего места на земле, но вся земля — это то место, а жизнь — это вечное, неостановимое в своем могуществе движение.