Маша родилась, когда мне было четырнадцать. Ранним солнечным сентябрьским утром отчим примчался из роддома, растолкал меня и задал вопрос, который люди обычно не ожидают услышать, долёживая последние минуты под тёплым одеялом.

– Лёлик, ты умеешь варить суп?

Лёлик не умела варить суп. Во-первых, Лёлик никогда не готовила то, что не собиралась есть сама. Во-вторых, дома всегда готовила бабушка. Не то чтобы у неё это получалось лучше всех в семье. Просто бабушка была уверена, что только она наделена божественным кулинарным талантом, а остальные — криворукие и бесполезные, и пресекала попытки захватить власть на кухне. В общем, ничего сложнее жареной картошки она мне не доверяла.

– Чё? Какой суп?

– Мама сказала принести ей суп.

Я бы поняла, если бы мама попросила принести ей в роддом апельсинов. Йогуртов. Консоме и профитроли. Коньяк и сигару. Но нахрена ей там суп, если в роддоме и так кормят только супом и кашей?

– Зачем ей суп?

– Не знаю, – развёл руками отчим. – Сваришь?

– Нет, – я вылезла из-под одеяла, – мне в школу пора. И я не умею варить суп, свари сам.

– Ты же девочка! – возмутился отчим.

– Да. И все мы знаем, как важно для девочек получить достойное образование. Поэтому я иду в школу, а ты варишь суп.

– Ну хотя бы термос помоги найти.

Дома был термос. Красивый пластиковый термос с мятного цвета крышкой, который дед купил во время очередного рейса в Шанхай. Запрятанный где-то в недрах кухонных шкафов. Бабушкой, разумеется. Которая ещё час назад ушла на работу, а мобильники в глубокой провинции в 2002 году встречались ещё реже, чем красивые китайские термосы. Впрочем, даже если бы у моей бабушки был телефон, выспросить у неё, где находится та или иная вещь, было задачей для сильных духом и огнеупорных жопой. Она всегда отвечала коронной фразой: «На своём месте». Иногда она в моё отсутствие наводила порядок в моей комнате и на все расспросы о том, где лежат мои вещи, ехидным тоном сообщала: «На своём месте».

Я распахнула дверцы кухонной тумбы и присела, разглядывая полки, заставленные кастрюлями. Логично было предположить, что термос затаился где-то там, в кухонной Нарнии. Я начала выгружать кастрюли на пол, пока за ними не показалась зелёная крышка. Я вытащила термос.

– Всё, я сваливаю.

– Лёлик!

– Что?!

– Не бросай меня, – взмолился отчим. – Я тоже не умею варить суп.

– Самое время научиться! Ладно, блин, – вздохнула я, – что-то мне подсказывает, что сначала надо вскипятить воду.

В школу в тот день я попала к третьему уроку. Вечером из роддома позвонила мама, назвала нас с отчимом дебилами, сказала, что термос протекает и что нашим супом только свиней кормить.


Через неделю мы забирали маму из роддома. Мне всегда казалось странным, что счастливую мать припираются встречать огромной толпой. Сначала ты рожаешь часов восемь, неделю ешь суп для свиней и пытаешься запомнить в лицо своего нового ребёнка, а потом тебе надо вести домой галдящую толпу и накрывать на стол, пока они умиляются новорождённому и раздают бесплатные советы о том, как кормить грудью, купать, укладывать спать, лечить запор, понос, дифтерию и геморрой. Последний, кстати, у тебя.

У меня большая семья. Неприлично большая. Единственное, что как-то мирит меня с тем фактом, что я член огромного, невыносимо шумного клана дальневосточных Маклаудов – это то, что по большей части члены моей семьи друг друга терпеть не могут. Мы собираемся все вместе только в двух случаях. Если кто-то умер или если кто-то родился. Ежегодные дни рождения, к сожалению, тоже считаются.

Мы стояли у роддома всем табором и ждали, пока маман торжественно выплывет из обшарпанных дверей. Она задерживалась. Видимо, решила покурить на дорожку. Мне тоже хотелось курить. И совершенно определённо хотелось покурить моему на тот момент восьмилетнему кузену Максиму. Он переминался с ноги на ногу, ковырял ботинком мокрые листья, плотным ковром устилавшие прилегающую к роддому рощу, и с недоумением наблюдал за тем, что всё семейство устремило взоры в одну сторону, будто армия зомби, унюхавшая обладателя свежих мозгов.

Наконец, мама появилась. В компании отчима и медсестры. Зомби зашевелились и шумным потоком устремились к белому свёртку в руках отчима. Мы с Максом остались в палисаднике. Я протянула ему пачку «Орбита», но он помотал головой, ошарашенно глядя, как его мама, папа, бабушка, дедушка и другие члены семьи теряют человеческий облик и превращаются в сюсюкающую биомассу, пускающую пузыри умиления.

– Ты б видел, как твою маман встречали, – прокомментировала я. – Бабушка сказала: «Какой красавец, вылитый папа». Хотя ты, скорее, был вылитая картоха.

– Сама ты картоха, – справедливо обиделся Макс. Сейчас уже было очевидно, что он вылитая мама.

– Чего вы там встали? – крикнула бабушка. – Идите, поздоровайтесь с Машенькой.

Мы опасливо двинулись в сторону нашего семейства. Никто из нас не горел желанием здороваться с Машенькой. Макс заглянул в конверт.

– Чё она такая страшная?

Я тоже посмотрела на сестру. Если новорождённый Макс был похож на свежевыкопанную картошку, которую пару раз задели когтистой железной копалкой, то Маша смахивала на баклажан, забытый в ящике для овощей на несколько месяцев. Морщинистая, скукоженная, сине-красного цвета.

– Реально страшная, пипец, – подтвердила я.

– Сама ты страшная! – огрызнулась мама.

Через год мама с отчимом разошлись. Он был неплохим отцом, но поганым мужем, имевшим свойство бухать до беспамятства со своими так называемыми друзьями. Тихий алкоголик, который надирался в другом месте, а потом приходил домой и заваливался спать, раздражая домочадцев богатырским храпом и нестерпимой вонью. Мама тоже пила. Себя она называла «интеллигентный алкоголик», потому что пила исключительно дома и исключительно водку, не понижая градус. Я же их с отчимом обоих называла «мои ебучие алкаши», но, разумеется, не в лицо, а во время задушевных бесед с друзьями в падике, за бутылкой тёмной нефильтрованной крафтовой «Балтики девятки».

Пока один ебучий алкаш исправно платил три тысячи алиментов со своей пенсии по инвалидности, второй ебучий алкаш принял героическое решение выйти на работу. Решение было похвальным. Но Маше к тому моменту стукнуло полтора года, а последние ясли в нашем городе на десять тысяч человек закрылись, когда мне было шесть. Моя мама работала нянечкой сначала там, а потом в моём детском саду, потому что я была очень ручным ребёнком. Когда в шесть лет она отвела меня в первый класс, я выскочила за ней из кабинета и расплакалась, прося забрать меня домой. У полуторагодовалой Маши была похожая проблема.

– У тебя начнутся каникулы, я выйду на рынок. Тут ничего сложного. Покормить, поменять памперс, еду готовить не надо, я всё оставлю, – убеждала меня мама. – Она к тебе быстро привыкнет.

Я сидела с кислым лицом и думала, что совсем не так я хочу провести летние каникулы. Впереди одиннадцатый класс, ЕГЭ, поступление в универ. А последнее своё беззаботное лето я проведу, вытирая жопу орущему от ужаса перед почти незнакомой тёткой ребёнку. Я жила с бабушкой, Маша жила с мамой, и единственным, с кем она соглашалась оставаться, кроме мамы, был её папаня – малопредсказуемый алкоголик. Мы с мамой обе понимали, что, если я упрусь рогом, ребёнка оставить будет не с кем.

– Я буду тебе платить, – привела решающий аргумент мама. – Сто рублей в неделю.

Бабушка давала мне тысячу рублей в месяц, и за это мне нужно было убирать квартиру и копать картоху на нашей гигантской семейной картофельной плантации. Мама предлагала сто рублей в неделю за вытирание жопы и насильное засовывание ложки в детский рот. Сомнительная сделка, но лучше, чем ничего.

– Я в пять уже домой приходить буду, – продолжала уговаривать мама. – Все вечера твои.

Я согласилась.


В первый же день наедине с Машей я узнала несколько вещей, определивших мою дальнейшую жизнь. Во-первых, дети могут орать четыре часа кряду. Может быть, и больше. Моя сестра родилась недоношенной, обвитой пуповиной и почти мёртвой. Вероятно, дети, рождённые в срок, способны орать целые сутки. Во-вторых, дети воняют. Зашедшая проконтролировать нас бабушка застала меня в тот момент, когда я пыталась поменять памперс, держа Машу над ванной на вытянутых руках. Маша орала и воняла, я орала на Машу, бабушка орала на меня, и в её криках можно было разобрать фразу: «Как же ты со своими детьми будешь!» Наверное, именно в этот момент я и осознала, что никак. У меня не будет детей. Я их боюсь, я не умею с ними обращаться, они воняют, а у меня тонкое обоняние. У Зюскинда парфюмер-психопат родился в вонючей рыбной лавке, во мне парфюмер-психопат родился в ту минуту, когда я держала свою обосранную сестру над ванной.

Третье, что я выяснила в тот день – у полуторагодовалых детей очень мощные челюсти. Неприлично богатые люди заводят себе аквариум с пираньями, но по-настоящему неприлично богатый человек обязан завести себе аквариум с малолетними засранцами. Я могу засунуть таблетку любого размера в пасть кошке и заставить её сглотнуть, но засунуть ложку в рот ребёнку, который не хочет кашу, можно только переломав его маленькие молочные зубы. Я смотрела на повязанный вокруг Машиной шеи слюнявчик с нарисованными на нём арбузами и пыталась понять, в чём его практическая ценность. В каше было всё. Маша, я, арбуз, DVD-проигрыватель, кухонный пол, клеёнчатая стена за детским столиком. В мире не существует такого большого слюнявчика. Едва я отводила ложку, Маша принималась орать. Только я подносила её ко рту, он захлопывался, и Маша стискивала зубы, как Рокки на тренировках перед решающим боем на ринге. Маша была упряма, я была упряма, это была битва равных, и я даже немного начала её уважать.

Всё закончилось тем, что после обеда мы отрубились в обнимку на моей старой детской кровати, по уши в каше. Так нас вечером и застала мама. Нас следующий день всё повторилось. И на следующий, и на следующий. Каждое утро я воевала с упрямым крикливым ребёнком, а к обеду мы обе отключались намертво. У Маши был характер. Дерьмовый, прямо как у меня.

До четырёх лет она не разговаривала. Она была активной, весёлой, обожала обниматься, в основном с мамой, конечно, но молчала. Педиатр утверждала, что это нормально, детских психотерапевтов в нашем городе никогда не было, а бабушка безапелляционно заявила, что у Маши задержка психического развития и, наверное, придётся отправить её учиться в интернат для умственно отсталых. Похоже, Маша гораздо раньше меня поняла очень важную вещь – не стоит разговаривать с людьми, считающими тебя умственно отсталой.

В четыре Маша заговорила сразу сложными предложениями, чётко и внятно, разве что слегка картавила, как и мы с мамой. Тогда же от туберкулёза скончался её отец. На похороны её, к счастью, не потащили, я осталась с ней. Мы лежали в кровати в обнимку, и Маша спросила, когда она умрёт. Я ответила, что ещё очень-очень нескоро.


В универ я не поступила. Провалила письменный экзамен по английскому языку.

– Ну и слава богу! Будешь дома, под присмотром, – воодушевляющее сообщила бабушка, глядя на рыдающую меня. – Чего ты ревёшь? Конец света, что ли? Поступишь в техникум, не надо по общагам мыкаться.

Разумеется, это был не конец света. Всего лишь одна крупная неудача, по сути, первая в череде неудач, которые встречает любой человек на протяжении всей своей жизни. Я могла подождать год и попробовать снова поступить, куда я хочу.

– А кормить тебя кто будет? – возмутилась бабушка на такое смелое предположение. – Я? Или ты на работу пойдёшь?

Это был правильный вопрос. В городе, где уровень безработицы чуть ли не пятьдесят процентов и большинство семей живёт с того, что вырастит на огороде, работодатели не ждали с распростёртыми объятиями шестнадцатилетку без опыта. Я подала документы в техникум и без экзаменов поступила на бухгалтера. По специальности в итоге я проработала суммарно полтора года, о чём напоминает трудовая книжка, которой я не пользовалась уже десять лет.

Так как я осталась дома, Машу стали вешать на меня чаще. Я закончила техникум, поступила в местный филиал паршивого универа, потому что всем, кроме меня, очень нужен был мой диплом, и завела отношения с тридцатилетним женатым мужиком, у которого недавно родился сын. Это был бы типичный роман с мудилой, если бы не одно но. Я знала, что он мне врёт. Когда он говорил мне, что жена после родов перестала уделять ему внимание, что у них нет секса, что она холодна к нему, что только я его понимаю и только со мной он чувствует себя счастливым, я знала, что он мне врёт. Я знала, что он просто хочет трахать юную студентку, и меня это полностью устраивало. Пока его жена с ребёнком гостила у родителей, я, соврав бабушке, что иду к подруге, оставалась у него ночевать, потому что в чужой супружеской кровати у меня возникала иллюзия, что я вырвалась из вязкой повседневной рутины, засасывающей меня как болото. Второй отдушиной для меня стали форумные ролевые игры и общение с интернет-друзьями.

Утром я возвращалась от любовника домой, где мне вручали Машу. Она уже научилась разговаривать, так что наше совместное времяпрепровождение стало в разы продуктивней. В основном мы смотрели аниме. Мама считала, что для правильного культурного развития ребёнку следует смотреть «Ну, погоди» и «Простоквашино», а я подсовывала ей «Сейлор мун» и «Чобитов».

– Мы вчера с Лёлей смотрели мультик, там у девочки были такие сиськи! – восторженно сообщила шестилетняя Маша за семейным ужином по случаю дня рождения нашего прадедушки.

– Они были в свитере, – поспешила уточнить я под укоризненными взглядами родни, – но сиськи и правда были большие.

Маша с Максом дружно заржали.

– Когда ты уже вырастешь? – возмутилась бабушка.

– Никогда, – безмятежно ответила я. – Ты же сама говоришь, что для тебя я всегда маленькая. Например, когда шаришь по моим карманам.

Повисла неловкая тишина.

– Извините, – я встала из-за стола и вышла на крыльцо загородного дома, где наш табор всегда справлял семейные праздники.

Мама вышла вслед за мной и чиркнула зажигалкой, прикуривая сигарету. Я к тому моменту давно бросила, и табачная вонь казалась мне отвратительной. Маша вся пропахла сигаретами – волосы, одежда.

– Не надо обижать бабушку, она желает тебе добра.

– Нет, она желает найти в моих вещах наркотики, оружие и презервативы, потому что иначе непонятно, что её руки забыли в моих карманах.

– Разбаловала она тебя, – резюмировала мама. – У меня бы ты так не выделывалась.

– Ну, тогда нам повезло, что я живу не с тобой.


На пятом курсе меня отчислили. Вполне справедливо, ведь я не посещала занятия и проигнорировала зимнюю сессию, предпочитая проводить время, гуляя по толстому льду на замёрзшей в тридцатиградусный мороз бухте. В один из таких прогулочных дней мне позвонила бабушка и сказала, что ей звонили из универа и что вечером нас ждёт разговор. Потом позвонила мама и сообщила, что она меня уроет. Я набрала номер любовника и спросила, могу ли я сегодня переночевать у него. Он ответил, что сегодня приезжает жена. Я сбросила звонок, посмотрела на ледяную корку, под которой угадывалась тёмная мутноватая вода, и подпрыгнула. Потом ещё раз и ещё, пока лёд не начал потрескивать. Я стояла посреди замёрзшего залива, слушала, как ломается ледяная корка под ногами, и думала, что если я и хочу умереть, то, наверное, всё же не так. Я написала подруге, живущей в Подмосковье, и вечером вернулась домой.

– Столько времени в трубу! – кричала бабушка, стоя надо мной. – Я думала, она учится, знания получает! У тебя вообще совести нет?! Ещё и пьяная припёрлась!

Я припёрлась пьяная. Я припиралась пьяная уже далеко не первый день, но бабушка не замечала этого, потому что я, следуя примеру почившего отчима, тихо прошмыгивала в свою комнату и заваливалась спать.

– Ну и что ты теперь собираешься делать?!

– Я уезжаю, – ответила я.

– Куда ты уезжаешь?!

– Не знаю. Всё равно куда.

– На какие деньги, позволь спросить?

– Я накопила.

– Накопила она! – заорала бабушка. – Подпольный миллионер Корейко! Только попробуй, я за тобой с полицией поеду!

– Мне двадцать два. Полиция меня насильно домой возвращать не будет.

Бабушка замолчала, поражённая тем, что для полиции я не её маленькая девочка, а вполне себе здоровая кобыла. Я напряглась, готовая к тому, что сейчас она пойдёт рвать мой паспорт. Но она села рядом и сказала:

– Делай, что хочешь.


Перед отъездом я зашла попрощаться с Машей.

– Ты вернёшься?

– Не знаю, – пожала я плечами, – может быть. Может быть, нет. Я буду звонить и писать, обещаю. Я люблю тебя, ты же знаешь?

– Знаю. Всё равно, хотя бы в гости приезжай.

– Я постараюсь.

Мама сидела на кухне. Как всегда, с рюмкой и сигаретой.

– Ну и куда ты намылилась?

– К друзьям.

– Откуда у тебя друзья?

– Представь себе, мам, у меня есть друзья! – вспылила я. – Я нравлюсь людям, такое иногда случается! Если ты считаешь меня чмом, это не значит, что все такие!

– Куда ты поедешь? Кому ты там нужна?

– Пригожусь кому-нибудь! – огрызнулась я.

– Ты даже не знаешь, кто тебя там встретит.

Мама была права. Ехать к человеку, с которым познакомилась в интернете – самоубийственная затея. Ехать в Москву к незнакомке из интернета, будучи домашней девочкой, которую даже по врачам бабушка водит за руку – ещё более самоубийственная затея. Но раз уж я всё равно не хочу жить, лучше умереть где-нибудь в более весёлом месте, а не здесь.

– Да мне насрать! Я сваливаю! От тебя, от бабушки, от этого дерьмового города! Я ненавижу здесь буквально всё, мне тяжело тут находиться!

– Ага, – ответила мама.

Ага. В этом вся наша семья. Ты вываливаешь на них свои чувства, а они отвечают тебе: «Ага». Я развернулась и увидела Машу, стоящую в дверях кухни. Она смотрела на меня хмуро, и я почувствовала вину. Я бы не хотела в восемь лет услышать, как старшая сестра кричит, что ненавидит всё вокруг. Она посторонилась, пропуская меня в коридор, я оделась и вышла, хлопнув дверью.

Как это часто бывает, на расстоянии в девять тысяч километров мои отношения с роднёй улучшились. Я звонила и писала, приезжала в летний отпуск, даже привезла подругу, чтобы моё семейство убедилось, что она не стрёмный мужик-маньяк, ищущий жертв на другом конце страны. Мама продолжала спиваться и зарабатывать инвалидность. Бабушка направила свою гиперопеку на Машу. Маша росла идеальной дочерью, не то что я. Старательная, ответственная отличница, увлекающаяся всем, чем можно – от театрального кружка до робототехники. Душа компании и красавица, окружённая кавалерами. Заботливая дочь, ухаживающая за бедной больной мамой.

– Ну чего ты намалевалась опять. Лёлька, скажи ей.

Маша сидела за столом, жевала чебурек и выглядела прекрасно. Идеально ровная кожа, пышные ресницы, блеск на губах. Красивая шестнадцатилетняя девушка. Косметику ей на день рождения подарила я.

– Красивая девка, а из дома ненакрашенная не выходит, – продолжала мама.

– Она и так, и так красивая, – ответила я. – Пусть ходит, как хочет.

Маша благодарно посмотрела на меня, а потом демонстративно закатила глаза. Я показала ей язык.

– Ты чего не ешь? – спросила мама.

– Я уже две штуки съела, – ответила я. – Очень вкусно, спасибо, я наелась.

– Я тоже, – Маша отложила недоеденный чебурек.

– Да конечно! – возмутилась мама. – Ты вечно жрёшь как не в себя, а как Лёлька приехала, так сразу непонятно чё из себя строишь. Недавно, знаешь, что мне заявила? Говорит, детей не хочу. Это она перед тобой выделывается, любимая сестра.

– Причём тут я вообще?

– Да потому что как ты приезжаешь, она сразу начинает с тебя во всём пример брать! – несло маму. – Детей она не хочет! Ты ж сама говорила, что хочешь быть воспитательницей в детском саду, Маш!

Маша и правда такое говорила. Лет в десять. В шестнадцать она, скорее, хотела быть охотницей на нечисть, как братья Винчестеры. Когда у тебя краш в рыжеволосую ведьму Ровену, тут не до детей. Маша потупила взгляд и молчала. Нашей маме бесполезно что-то говорить. Если что-то не вписывается в её картину мира, она отсекает это, как не имеющее никакого значения.



Перед Новым годом Маша позвонила мне по скайпу. Они с мамой поругались, потому что Маше осталось полгода до выпуска и она хотела поступать в другом городе. Я предложила поговорить с мамойней, или попросить поговорить бабушку, потому что кроме бабушки для нашей мамы никто не авторитет. Маша отказалась, сказав, что так будет только хуже.

В новогоднюю ночь Машу бросил парень, сообщив, что он собирается поступать во Владивостоке и отношения с ней не вписываются в его планы. Мне он никогда не нравился, типичный самовлюблённый мудак с тонкой душевной организацией.

В начале февраля Маша прислала мне фото своего выпускного платья и сказала, что купила гитару. Через две недели я проснулась от того, что мой телефон разрывался от уведомлений. За окном стоял прекрасный, удивительно солнечный для подмосковной зимы полдень, и у меня не было не единой мысли о том, что могло произойти что-то плохое. Я вытащила телефон из-под подушки, куда обычно засовывала его после традиционного бесцельного листания ленты перед сном, искренне уверенная, что все эти настойчивые люди хотят меня с чем-то поздравить. Может, я выиграла в лотерею, или меня номинировали на Пулитцеровскую премию?

Куча незнакомых людей в «ВКонтакте» спрашивали, почему моя сестра покончила с собой. Я решила, что это очень тупая шутка, о чём и сообщила одному из написавших. Люди продолжали писать, а я зачем-то вступала с ними в диалог, пытаясь объяснить, что шутки про самоубийство жестоки и неуместны. Я скинула пару переписок в чат в «ВКонтакте». Подруги согласились со мной, что у нынешних подростков дерьмовое чувство юмора, и стали заверять меня, что всё в порядке. Я и сама была совершенно уверена, что моя сестра не могла убить себя. Пока особо заботливые незнакомцы не начали слать мне видео, на котором Маша лежала на снегу в своей красной куртке, которую я видела висящей в прихожей, когда приезжала в гости прошлым летом. Тогда я стала их блокировать и попыталась дозвониться до сестры. Она не отвечала. Я уговаривала себя, что это нормально. Что она вечно не слышит звонок телефона, что она постоянно забывает его дома или оставляет в другой комнате. Что она может сейчас быть на занятии одного из своих многочисленных кружков, что она обзавелась новым парнем, а я порчу ей свидание своими назойливыми звонками. Я приняла бы любую причину, по которой она меня игнорирует, кроме самой очевидной. Наконец, отчаявшись, я позвонила маме. В тот самый момент, когда к ней пришла полиция с Машиными вещами. Вечером я вылетела домой, едва не опоздав на посадку.

Само собой, на похоронах собралась вся семья. В зале прощания вообще было людно. Пришли Машины одноклассники, друзья семьи, знакомые и просто любители драматично поголосить на кладбище. Мы с мамой стояли в стороне на крыльце.

– Отнеси цветы. Я туда не пойду.

– Я тоже, – ответила я. – Я не могу. Я не могу на неё смотреть.

– Кто их тогда отнесёт?

– Я отнесу, – Саша, Машина тётя по отцу, забрала у меня пышный букет белых роз. Мы с мамой с облегчением вздохнули.

– А что это мать-то снаружи стоит! – заорала какая-то тётка. – А ну-ка пропустите её!

– Она не хочет, – вяло пробормотала я и попыталась загородить маму собой.

Тётка отшвырнула меня к краю крыльца. Довольно иронично, что у крыльца в морге была выломана часть перил. Наверное, местный ритуальный салон испытывал недостаток клиентов, и тёмной ночью его владелец срезал перила на металлолом. Я поехала по скользкому мрамору, чудом ухватилась за обломок перил и обернулась, глядя, как толпа галдящих баб уламывает мою маму пойти посмотреть на труп её спрыгнувшей с девятого этажа дочери. У неё началась истерика.

– Ох, бедная, – сказала одна из баб. — Вызовите скорую, смотрите, матери плохо!

Мне захотелось её убить. В принципе, мне хотелось войти в зал прощания и сказать, чтобы все уёбывали, концерт окончен. Сказать им, что похороны моей сестры — не шоу для зевак, и выдать кому-нибудь пиздюлей, например, её бывшему парню, бросившему её тридцать первого декабря. Но у меня и так уже была репутация самого омерзительного члена семьи, не хватало ещё войти в историю как сестра, устроившая драку на похоронах. Я присела на корточки и зарыдала. Слёзы замерзали на щеках, куртка и ботинки, купленные для московской зимы, на дальневосточном морозе совершенно не грели. Я рыдала и тряслась от холода, пока врачи, приехавшие на вызванной скорой, отпаивали мою мать корвалолом.


– И ведь ничего же не предвещало, – сказала мама, опрокидывая очередную рюмку. – Всё ей давали. Курсы, какие хочешь, одежду любую, компьютер купили, телефоны каждый год меняла. Чего ей не хватало?

Я разглядывала пиво в стакане с толстым дном и жевала кусок жареной колбасы. Первая похожая на нормальную еда за последнюю неделю.

– Как же я теперь буду?

– Что? – тупо спросила я.

– У меня ноги почти не ходят, – сообщила мама. – Ты уедешь, как я буду тут одна?

– Наймём помощницу по хозяйству, – предложила я.

– У меня вообще-то дочь есть!

– Да, – согласилась я, – есть пока ещё одна.

– Когда ты теперь вернёшься? – со слезой в голосе спросила она. – Наверное, уже и никогда.

Я промолчала. Она в очередной раз была права. Наверное, я уже никогда и не вернусь.