Слева от дороги — туи, серебристые ветки на тёмно-зелёной подложке. Я почти останавливаюсь, чтобы насмотреться на этот цвет. Ого, над ними возвышается круглое здание, отделанное фиолетовой с искрой плиткой. Похоже на бассейн. Было бы неплохо. Можно было бы пробегать в тапочках к дому после заплыва. Но свет в окнах не горит, надежды на бассик, кажется, немного. Тем не менее, я ничего не теряю, рядом с тем домом, который я оставила, не было никаких спортивных сооружений, был только лес за железной дорогой. Вот поэтому я занялась бегом. Для бега нужны только кроссовки и спокойное дыхание.
Я поворачиваю по навигатору налево и въезжаю на грунтовую дорогу. Я смотрю на неё невнимательно, машина постоянно ныряет и даже ударяется днищем. Вокруг яркие, жёлто-красные деревья, они смыкаются над головой. Я опускаю стекло. Пахнет осенью, ничего себе!
Наконец доезжаю до нужного забора: автоматические ворота с навесом, сбоку небольшой куст, всё как на фотографии. Паркуюсь, пишу риэлторше, что я на месте, и получаю ответ, что она будет через двадцать минут. Вылезаю из машины, прыгаю и размахиваю руками, чтобы размяться, а заодно смотрю на видимые из-за забора второй этаж деревянного дома и высокий лес, подпрыгивающие одновременно со мной.
За двадцать минут можно найти путь вглубь этого леса, узнать, хорош ли он, подходим ли мы друг другу. В яндекс.картах я вижу, что вход — чуть дальше по улице. Закрываю машину и иду туда. Приходится обойти несколько домов, дорога здесь ещё хуже: в глубокие ямы дачники кладут битый кирпич. Но вот я поворачиваю направо, здесь уже просто протёртая до песка колея на траве. Обхожу шлагбаум и захожу в лес.
Здесь начинается песчаная дорога с выпирающими корнями деревьев. Слева молодая поросль. Кажется, ольха. Справа как раз тот высокий лес, который я видела, когда смотрела на дом.
Иду по тропинке, и мысли те же, что и за рулём. Вообще, могу ли я себе позволить этот дом, этот переезд? Он стоит дофига денег, мне точно придётся залезть в заначку. А ведь они живы, думаю я. Велимир жив и его жена тоже. Так и что тебе сейчас-то нужно бежать? Мёртвые из двадцать пятой и двадцать третьей уже мертвы и заново не умрут. А Велимир жив. Но всё равно так больше продолжаться не могло! Когда я увидела этого старичка-очкарика, вскрывающего окно, я сразу поняла, что случилось. Он стоял на отмостке дома, держался за жёлтую газовую трубу и толкал форточку, закрытую ветхой сеткой от комаров. Форточка не поддавалась, он он продолжал и продолжал толкать. «Давайте я?» — парень в форме МЧС легко вскочил на отмосток, схватившись за трубу. Ещё когда я только завернула за угол после пробежки, уже удивилась незнакомой машине во дворе и машине МЧС. Так вот значит что, подумала я тогда. Опять. Не стала стоять или спрашивать лишнего, а просто кивнула Митяю, свесившемуся из окна восемнадцатой, и поднялась к себе в двадцать вторую на третий. Поставила чайник и залезла под очень горячий душ. Я стояла там, а когда вышла, все окна на кухне запотели. Но мне и не хотелось смотреть в них. Залила тонкие листья чая кипятком прямо в чашке, села за стол и открыла ЦИАН. Мне нужен какой-то старый дачный посёлок, наверное. Чтобы дома подальше друг от друга. Но что-нибудь попроще и по моему направлению.
Через полчаса у меня уже был список, а окна снова стали прозрачными. Я встала из-за ноутбука и посмотрела вниз на асфальт, где стояла машина МЧС. Её там уже не было, но всё ещё стояла незнакомая машина. Наверное, очкарика. Я, кажется, видела в ней дочь Велимира, но отвлеклась на вскрытие окна. Набрала первый номер, потом следующий, и в основном мне отвечали бодрые риэлторы. К счастью, они не рассказывали, кто жил в домах раньше, ограничивались перечислением метров, этажей, надворных построек и магазинов поблизости.
Я решилась выйти из дома через два часа. Открыла дверь подъезда, она привычно заскрипела, из окна слева от неё выглянул Митяй. Он такой же старожил как я и Велимир. Почти каждый раз, когда у меня есть время, он рассказывает историю из детства или молодости, или просто пересказывает, что видел из окна: кто заходил, кто приезжал.
— Увезли их, — рассказал он, проведя рукой по редким седым волосам.
— На скорой или…
— На скорой! И его и её вынесли, две машины приезжали!
— Ладно, хорошего вечера, схожу я в магазин.
— Давай, иди-иди.
Теперь я незаметно перехожу на бег. Хорошо, что ношу только кроссовки. Обувь должна быть такой, чтобы можно было или убежать, или врезать, говорит Саня. Она носит мартенсы. А я вот — кроссовки. Бегу вперёд. Но с чего всё это началось, не с Велимира же? Велимиром, всё закончится, я надеюсь.
Да, сначала была двадцать третья, Галина Ивановна и её сын. Мои соседи по этажу, сколько я себя помню. Наши комнаты разделяла только стена, иногда я слышала звуки их разговоров. И со старших классов школы старалась не думать, что слышали они. Видела только её сына, обычно мы встречались на переходе через железную дорогу, когда я возвращалась из леса с желанием не остыть, пока иду до дома, и быстрее попасть в душ, а он, раскачиваясь из стороны в сторону, медленно поднимался по лестнице.
— Надо подышать, — говорил он, — вы же понимаете, какая она, — и махал рукой в сторону дома.
— В лесу отлично, — я начинала немного подпрыгивать, чтобы обозначить, что ухожу.
— Она же лежит всё время, я подай-принеси! Ей всё не так! Единственная отдушина — это… — и тут он махал уже в сторону леса.
— Да, в лесу хорошо, — снова быстро говорила я. — Передавайте привет Галине Ивановне.
Я не часто видела сына. В жаркие дни через приоткрытую для проветривания дверь наблюдала часть прихожей и вдыхала застоявшийся запах. Я тоже делаю вдох сейчас, но вдыхаю влажный запах земли.
А однажды выходила из квартиры, и в соседскую дверь стучал молодой черноволосый парень. Стучал громко, не заботившись о двери. «Вы не видели своих соседей?» Я пожала плечами: «Кажется, позавчера видела…» — и стала вспоминать имя сына. «Не могу дозвониться до них уже два дня» — сказал черноволосый. «Если увижу, то передам, что вы заходили» — произнесла я уже с лестницы, вполоборота. «Я внук». «Ага, поняла, хорошо».
Когда вернулась, увидела, что на двери Галины Ивановны висит записка с просьбой перезвонить. Записка осталась там и на следующий день, когда я уезжала к друзьям в Кратово. Когда вернулась, Митяй-из-окна рассказал, что приезжали из МЧС, долго стучали и потом двоих вынесли, накрытых простынёй. Прикинула тогда, что они лежали там, пока я смотрела фильм на проекторе, поливала цветы, ужинала, читала книжку, прислонившись спиной к общей с их квартирой стене. Я знала, где у них стоит кровать Галины Петровны, заходила когда-то. Как раз у стены. Потом въехала какая-то незнакомая наследница. Я выходила из лифта, как раз когда она открывала дверь. Единственная комната была абсолютно пуста, в центре стоял стул.
Начинается небольшой подъём, я бегу уже по-настоящему, раскачиваясь корпусом, чтобы помочь себе двигаться вверх, прикидываю, где мне нужно повернуть, чтобы вернуться к воротам через двадцать минут. Да, Галина Ивановна и её сын были первыми. И до последнего времени — самыми близкими, всего одна стена…
Так, пора разворачиваться. Темп бега совсем невысокий, но я всё равно останавливаюсь на повороте перед прямой к шлагбауму, делаю глубокие вдохи, чтобы понюхать лес. Он пахнет просто отлично. Чем-то слегка лежалым, чем-то земляным.
Риэлторша поднимает ворота гаража, и мы проходим через пустую бетонную коробку. «Здесь сухо, как видите, отличное место для машины». Во дворе на дорожках листья от декоративных ветвистых растений, а за домом — просто земля, никакого дизайна, пара яблонь и кусты. Сосна соприкасается кроной с лесной сосной за забором. Мы поднимаемся по ступеням из распиленных брёвен. Сходство — шестьдесят процентов, ничего себе! Только поменьше, чем на фото. Наверное, сняли широкоугольным объективом. Но и к лучшему, что поменьше: большая гостиная и кухня внизу, две спальни и холл сверху. Больше и не надо
«Хозяин — дизайнер, сам спроектировал дом, русский стиль, сейчас увидите. Могу спросить, рассматривает ли он продажу, если хотите», — я слегка поднимаю плечи, и риэлторша меняет тему. На первом этаже большие окна и кухня, которая была модной лет пять назад. На второй этаж ведёт добротная лестница, мы поднимаемся, я подхожу к окну в одной из комнат и смотрю на деревья, видимо, слишком долго. Риэлторша показывает на беседку: «В беседке стол и печь, можно сейчас ещё успеть перед зимой делать барбекю». Чтобы сказать хоть что-нибудь, я тыкаю в дом по соседству, с детской площадкой во дворе. «А там что?». Риэлторша делает почти незаметную паузу. «Там сад и Монтессори-школа, в четыре часа уже все забирают детей, никого не бывает». Смотрит на меня, чтобы оценить мою реакцию. «И много там детей? Дошкольники и младшие школьники?». «Да-да-да, большинство из окрестных домов, подростков никаких нет».
Я тоже делаю паузу и почти незаметно хмурюсь, но знаю, что она видит складку у меня между бровями. «Есть отдельный выход в лес», — показывает в окно риэлторша. Отлично-отлично, школа — это просто подарок, ведь там никто не живёт. С дальней стороны от дороги — лес, ещё один подарок. Остаётся только высокий дом с окнами в два этажа с другой стороны, он выглядит слишком надменным, чтобы там поселились старички. Там наверняка лестницы, которые трудно преодолевать человеку пожилому или с инвалидностью. Какой это просмотр, четвёртый? Просто удача, кажется. Я нашла, куда спрятаться. И складка между бровей поможет мне скинуть тысяч пять за шум от этой чудесной и такой подходящей мне школы, вот так!
Я не ошиблась, мне удалось сбить цену, задав ещё несколько вопросов про садик и школу за забором. Потом ещё оказалось, что арендодатель будет рад вывезти почти всю мебель, потому что он сдаёт несколько домов в посёлке, а «для этого дома, я, конечно, самое лучшее поставил, но если у вас своё, то повезёт ещё кому-то». Кажется, он правда любит этот дом, хотя и не собирается здесь жить.
Подписала договор, и мы вечером в тот же день поднимали с Саней ворота гаража и въехали на арендованном «транспортёре» внутрь бетонной коробки.
— Отличное место, — сказала Саня.
— Ну да, — откликнулась я.
«Ни одной общей стены ни с кем», — прибавила про себя.
Мы сами затащили стулья и матрас на второй этаж, потом собрали кровать, привинтили ножки к столу. В доме было прохладно, мы включили отопление, как нам это показал хозяин, завалились в кресла-мешки и открыли пиво, Саня — безалкогольное. Так мы привозили вещи в уже десяток квартир за двадцать лет, которые мы знакомы. Это наш самый любимый ритуал, самая большая близость: физическая работа, мокрые подмышками и на спине футболки, ругательства и обсуждения, если что-то не проходит в дверь. Потом мы открываем вино или пиво и говорим друг другу «Штоб не в последний!» Так бывает в каждой новой квартире, среди неразобранных коробок и перемотанных малярным скотчем полок шкафов.
И сейчас всё точно так же.
— Слушай, а с квартирой что? Будешь сдавать?
— Не знаю пока. Может, сделаю ремонт.
— Да, ремонт там не помешает. Помнишь, мы на спор пробили гипсокартон в коридоре? Ты потом завесила картой мира.
— Ага, но это было несложно, давай не будем приписывать себе излишнего.. ну.. буйства, что ли. Гипсокартон этот там с шестьдесят первого года и, наверное, сам уже кое-где раскрошился и держится только на обоях.
— А старички и алкоголики все твои, небось, не знают теперь, как и жить, когда ты уехала, — Саня смеётся. — Кому про замок жаловаться и про то, что уборщица коврик сдвигает. Ты вообще не думала о том, что Митяй-из-окна только благодаря смолл-токам с тобой и не спивается окончательно?
— Аха-ха, постарайся и тут не преувеличивать, — я слышу, как начинаю говорить громче, и замедляю свою речь, смягчаю, чтобы просто соскользнуть с этой темы дальше, не задержаться, не начать прояснять. — У него двое детей, внуки всякие, собачка шпиц у дочки, а спасает его только возможность перекинуться парой слов со мной?
— Ну знаешь, только ты соглашаешься слушать по десятому кругу историю о том, как украли из подъезда велосипед, крашеный серебрянкой, как выпал снег двадцать сантиметров, когда он уходил в армию! Даже я уже слышала с тобой эти истории пару раз!
— Вообще, про велосипед прямо грустная история! У меня не было велосипеда — и это некруто, поверь. И у Печкина, кстати, тоже не было велосипеда! — я наконец нащупываю, как свернуть с историй о моём доме.
— Кстати, о Печкине! — Сане нравится этот переход, она перехватывает бутылку пива, и продолжает. — Признайся, у вас обоих просто trust issues. Ты ни с кем не встречаешься, вот и переехала в этот дом. Зачем? Чтобы быть подальше от людей?
От мёртвых людей, да. От потенциально мёртвых людей — тоже.
Но вслух я говорю:
— Я просто хочу, чтобы было потише. Ну и всякие отношения: мне просто неудобно. Неудобно, например, что кто-то сопит рядом. Неудобно, что надо в туалет, а там уже кто-то сидит. Неудобно… Да всё неудобно. Даже котики неудобные, когда их не постишь в инстаграм.
Саня кивает:
— Ага, ага!
Саня уезжает на «транспортёре», я застилаю холодной простынёй кровать и перед сном смотрю в большое окно. В небе клубятся тучи, за ними не видно ни месяца, ни звёзд, но я радуюсь, что света от уличного фонаря ко мне в окно попадает не так много.
Утром я проверяю интернет, раскладываю всё на столе, подключаюсь к пустой комнате в гугл-мит и смотрю, как выглядит задник. Надо будет, наверное, добавить картину, цветок или книжный стеллаж, но и так тоже хорошо: пустая серая стена и край окна с деревянным откосом. Первый созвон только через час, я подготовилась к нему перед переездом.
Я не завязываю ботинки и не застёгиваю куртку, выхожу на улицу. Под ногами на дорожках шуршат листья, иногда я угадываю, что за кусты высажены вдоль пути от забора к крыльцу. А с задней части дома звуки становятся тише, я ступаю по земле и примятой траве и встречаюсь взглядом с кошкой на углу, почти не отличимой по цвету от старых брёвен. Мы смотрим друг на друга, я подмечаю её слезящиеся глаза, тусклую шерсть клочками. Как тебе это, а? Проверяю, как я дышу, и задумываюсь, хочу ли я немедленно вылечить кошке глаза. Пока думаю, кошка прыгает в сторону, в кусты, вижу её подрагивающий хвост. Кажется, я слишком рано рассмотрела скорую и приближающуюся ко мне смерть.
Мои issues другие, не те, что подозревает во мне Саня. Просто не особо хочу что-то целенаправленно знать о других людях. И особенно я не хочу, чтобы они умирали у меня над головой или сбоку или ниже меня на девять метров. Хотя Велимир жив, вроде бы. Его унесли на носилках головой вперёд. Но давняя смерть за стеной, которую я просто закатила куда-то вглубь себя, и всё другое, что я слышала, а потом и узнала… Трясу головой и морщусь, чтобы выгнать картинки из головы. Я не хочу присутствовать, не хочу свидетельствовать, не хочу быть за стеной, когда люди перестают дышать, перестают двигаться, перестают быть. Я хочу свои отдельные стены.
Я смотрю на часы, потом подпрыгиваю пару раз, но не слишком высоко, чтобы не вылететь из ботинок, трогаю дерево и нюхаю его кору, но она не пахнет. У меня созвон через тридцать минут, и мне надо быть супер нейтральной.
Я заканчиваю делать записи и закрываю ноут. Интересно, кто бы сказал, когда я ещё училась в педагогическом, что у меня будет такая работа: оценивать компетенции начальников, давать им упражнения для развития навыков, вести индивидуальные встречи и тренинги с отстранённым видом. После института я работала четыре года воспитательницей в детском саду, из группы на фотографиях самое счастливое и открытое лицо у меня. Но потом я обнаружила, что нависаю над одним мальчишкой, а не сижу с ним под партой, и мне сразу стало страшно, потому что, кажется, я орала. С трудом доработала до начала лета и уволилась, уехала в украинский тогда и навсегда Крым, проехала его от Тарханкута до Казантипа. А после возвращения прошла курсы коучей и слишком легко устроилась на первую из однотипных работ. Теперь на скриншотах в зуме я не выгляжу счастливой, но куда хуже орать на людей, с которыми работаешь. Я просто снимаю пиджак и рубашку, вешаю их в шкаф после встречи, переодеваюсь и бегаю в лесу.
На улице сегодня прохладно. Я надеваю легкую ветровку, завязываю кроссовки и спешу к калитке, чтобы не успеть замёрзнуть. Выбегаю в свой новый лес. Он не стал родным, и, может, и не станет. Но здесь есть дорожка, присыпанная иголками и листьями, надо только прорваться через густой участок леса. Здесь есть неожиданные ворота и заборы, отгораживающие один участок леса от другого, здесь есть бетонка в поле борщевика. Я бегу первый серьёзный раз без трека, просто отмечаю интересные повороты, прикидываю количество километров. Сначала всегда становится трудно, надо подождать, пока успокоится дыхание, продолжать бежать и делать вдохи и выдохи. Не-хо-чу-знать-не-хо-чу-знать. Иногда я считаю, чтобы почувствовать ритм, а иногда — повторяю про себя любые слова, пришедшие в голову.
Когда я бегу, я верю — человек создан богом. В этот момент я не верю в бога и никогда не верю, но, отталкиваясь от земли, я чувствую, что тело — чьё-то идеальное творение. Я чувствую, как напрягаются и расслабляются мышцы, как проворачиваются суставы, как пружинит стопа и сокращается сухожилие. Когда бегу, я обожаю то, как устроено тело. Оно создано для бега. И ещё для лазанья вверх по скалам у некоторых людей, но не у меня. На скалодроме я чувствую себя полностью беспомощной. Но в лесу я верю, что движущееся человеческое тело устроено идеально.
На повороте я наступаю на что-то пружинящее и вижу краем глаза, что это — ставшая плоской тушка птицы, похоже, скворца. Чёрные перья с золотыми крапинками, уже довольно тусклые, но отчётливо различимые. Я не останавливаюсь, наблюдение занимает долю секунды, просто фиксирую, поднимаю ногу чуть быстрее, чем обычно при этой скорости бега. Я даже не сбиваю дыхание, я продолжаю бежать и делать вид, что это не моё дело.
Через пару дней я возвращаюсь ночью из «Вкусвилла» в соседней Валентиновке. Если сразу уйти от шоссе, можно оказаться на улице Печатников или в пустынном Книжном переулке. Уже стемнело, туи на моей дороге просто чёрные, а над круглым домом висит молодой месяц. Я останавливаюсь по середине дороги с сумками в руках и смотрю на тёмные окна, а заодно замечаю камеры, направленные на меня. Мы смотрим друг на друга, я прикидываю, есть ли кто-то по другую сторону этих камер и как так получилось, что в Книжном переулке встречаешься с таким огромным зданием и таким холодным глазом.
Рассовав продукты по полкам в холодильнике, я забираюсь под плед на диване и узнаю из викимапии, что круглое здание — часть общего владения, расположенного по обе стороны от дороги. На странице спорят: это круглое — либо вертолётная площадка, либо арена для лошадей. С другой стороны от дороги стоит недостроенный дом с куполом, лабиринт из живой изгороди и угрюмое здание без окон. Хорошо, что эта арена для вертолётов отделена от меня несколькими заборами, и пока сотни лошадей не начнут капать пеной и ржать на ней, я могу не думать о тех, кто смотрит через камеры. Ладно, я знаю, на самом деле, что там нет лошадей, даже одной лошади нет. За бревенчатым забором, который привалился к туям, я видела кучи строительного мусора. Смотрю на фото с дрона на сайте викимапии и представляю как скачут лошади по арене, которая на фото пока ещё без крыши. А в стене моей квартиры под ещё не снятым гипсокартоном представляю скелет, застывший с поднятыми руками, как в рассказе Эдгара По.
Я откладываю телефон и прислоняю тяжёлую голову к спинке дивана. Ещё немного и я засну, но вдруг становится слышно, как что-то лёгкое и пустотелое бьётся о плафон люстры. Откуда этот мотылёк? Наверное, включённые батареи в доме разбудили его и вынудили бросаться на лампу, которая в результате убьёт его. Я прислушиваюсь, чтобы услышать и другие звуки: мне кажется, что кто-то скребётся под половицей. Тихий, но отчётливый звук. Я наклоняюсь к полу и, конечно, вижу там паутину с засохшим пауком в центре. Кажется, и правда кто-то скребётся? Я сползаю на пол и точно слышу какой-то звук. Может, это мышь? Застряла где-нибудь и будет умирать там несколько дней, звуки будут всё реже и тише.
Уже совсем не хочется спать, тем более, на полу холодно. Я встаю и начинаю ходить, чтобы услышать, где этот звук громче. Мотылёк продолжает биться, но даже если его отогнать, я знаю, он вернётся и будет падать раз за разом на абажур, пока не попадёт прямо на поверхность лампочки и там не сгорит.
Я подхожу к двери и слышу, что скребущий звук становится сильнее. Не успев испугаться, я распахиваю дверь и вижу там кошку, которая точит когти о дверной косяк. На мгновенье мы замираем, потом она стремительно прыгает с крыльца. Я включаю свет и смотрю на доски, как будто ожидаю увидеть мёртвую мышь или птицу, которую принесла эта кошка. Но на полу ничего нет, кроме листьев. Кто я такая, чтобы приносить мне птицу или мышь?
Я закрываю дверь, проверяю замок, поднимаюсь на второй этаж. Чищу зубы, рассматривая себя в зеркало. Залезаю под одеяло. Вот мы и подошли к самому главному. Я смотрю в окно, там темно, колышутся чёрные тени на сером фоне, от фонаря на улице — зеленоватый отблеск. Очень тихо. Нет звука воды, льющейся по трубам, звуков стиралки, поворота ключа в квартире подо мной, нет звуков лифта, приезжающего на соседний этаж. Никаких звуков, кроме постукивания ветки.
Лучше всего слышимость была в ванной. У меня там — представляю, как я делаю движение рукой — была колонка, поэтому был и воздуховод, длинная труба, ведущая на крышу. Если лежать в ванне, то было слышно, как едут и гудят электрички, как с визгом разворачиваются машины на пустыре около железной дороги.
И там же я впервые услышала стоны и падения. Стоны я слышала и раньше. Мой сосед сверху ходил с палочкой, и это давалось ему с трудом. Кажется, он пил некоторое время. Или пил всегда, не знаю. Но в отличие от Митяя, который мог блевать, свесившись из окна прямо на улицу, я никогда не видела его пьяным. Только запах, только немного заплетающийся язык. Но это же ничего не значит, может, он перенёс инсульт.
Обычно наверху было тихо. Только иногда ночью вдруг начинались стоны. Сначала я думала, что это его дочь и её муж занимаются сексом прямо над моей головой, те жили с соседом в одной квартире. Но потом они съехали, а звуки продолжились, и я поняла, что это не те стоны. Они похожи, разные стоны, правда? Иногда бывали и падения: что-то ударялось о пол. И звуки каких-то железных механизмов. Я лежала в кровати и фантазировала, что надо мной кто-то занимается на тренажёре. Я представляла, что это комната, в которой стоит тренажёр из восьмидесятых, как были у нас в отдельном школьном зале. Ещё я слышала равномерные удары, будто кто-то прыгает через скакалку. Это всегда было вечером, после восьми, и в другой комнате. Опять-таки, я думала, что это муж, но когда они уехали, прыжки продолжились.
Почему я вообще должна думать об этом? Но я думала. Прислушивалась. Как тогда в ванной. Я слышала стоны, и их уже не перепутать с сексом. Это было такое мычание, страдальческие длящиеся звуки. Я замерла, держа перед собой книжку. потом услышала звук удара. Тишину. И снова стон. Я обычно жду вечера, чтобы стало тише, но тогда мне пришлось слушать эти страшные звуки. Я лежала в горячей воде и вроде бы спокойно дышала. Но на самом деле, конечно, ждала, когда будет следующий стон. И он снова доносился сквозь вентиляционное отверстие. И даже просто через потолок я слышала эти звуки, когда ложилась спать. Я должна пойти и узнать, в чём дело, в два часа ночи? Я должна позвонить. Куда? В скорую? В полицию?
Пока думала, стоны прекратились. Просто так же внезапно, как и начались. Я села на кровати и продолжила думать. Ну и что теперь я могу рассказать полиции, если решу позвонить? Пыталась продолжить читать книжку, но больше всего мне хотелось выключиться из этой реальности. Чтобы не только выключился свет, но и выключилось сознание, чтобы в нём не осталось этих звуков и этих мыслей.
Я не помню как заснула, но уже днём услышала, как кто-то пробежал несколько раз по лестнице, а потом позвонил в мою дверь. За ней стояли полицейские, я спросила, не открывая, в чём дело.
— Там мужчина умер над вами, из двадцать пятой, выходите, будете понятой.
— Я не могу, у меня ковид, я на самоизоляции, — я быстро придумываю, потому что точно не смогу туда зайти.
— Да сговорились вы, что ли! То не дозвонишься, теперь вот у этой тоже ковид, как и у той, с пятого, — полицейские громко возмущаются и звонят в другие двери.
Я стою за дверью и повторяю «бля-бля-бля-бля».
Я стою за закрытой дверью и думаю о том, что сейчас надо мной лежит тело и в нём уже нет движения. Чувствую злость: почему это происходит со мной? Почему я должна была стать свидетельницей последних часов жизни незнакомого человека? почему это произошло через потолок, и я не могла взять его за руку или прикоснуться к спине?
Ветка продолжает стучать в окно, я продолжаю лежать неподвижно. Вот, я вспомнила, как это было от начала до конца.
Я бы соврала, если бы сказала, что мне стало легче, когда прокрутила в голове перед сном те двенадцать часов ещё раз. Да, я заснула тогда быстро, но была очень уставшей. Или равнодушной? Ну, так или иначе, в ту ночь со стонами и падениями мне удалось заснуть.
Я одеваюсь утром и сканирую себя: стало ли мне легче? Могу ли я думать об этом? Что-то изменилось? Хочу ли я вернуться обратно в свой дом? Смогу ли я хоть когда-нибудь вернуться туда?
Может, для этого и нужны друзья, чтобы рассказать о чём-то вот таком. Но неужели можно рассказать об этом хоть кому-то?
Я пишу Сане в телеграм: «Слушай, чё думаешь насчёт того, чтобы устроить новоселье? Хочу написать в наш чатик».
Саня шлёт мне пару стикеров с сердечками: «Я уж думала, ты никогда не сообразишь, и мне придётся всем нашим писать, что всё отменяется! Мы забились к тебе на тринадцатое!»
Следом валится фотография Сани с Мариной, обе с красными губами, в ярких шапках. Подпись: «Мы с Марихой за!»
«Передавай привет ей! И кстати, видишь, я норм к людям отношусь, к слову об issues»
«Как ты там говорила? Не приписывай себе излишнего дружелюбия, что ли?» — в ответ я шлю Сане стикер-сердечко из куска огурца.
Я пишу в нашем институтском чате о новоселье в выходные и отключаю звук телефона на время своих рабочих сессий. Но когда я жду ответов моих зум-собеседников на вопросы, поглядываю на телефон и вижу ,как загорается экран от всё новых сообщений.
Вот это я смогу разделить. Заросший двор и мангал для шашлыка, кто-то готовит, бегают дети помладше в разноцветных комбезах, старшие рубятся в онлайн-игры. Всех немного ведёт от алкоголя, кроме тех, кто за рулём. Кто-то прячется в дом, кто-то греет руки у костра, но не хочет идти в тепло. Кто-то точно будет приманивать кошку, я даже знаю, кто. С кем-то я смогу обниматься. Но те, кто приедут в выходные, никогда не увидят, как будут постепенно обнажаться кости крыла скворца на тропинке, пока их не закроет снег.
Ладно, новоселье будет через четыре дня. А сейчас я нахожу в сарае стремянку и достаю из абажура невесомое тело мотылька. Несу его на улицу и кладу на один из коричневых листов. Я сажусь на ступеньки и жду, придёт ли сегодня кошка.