Все остальное мне не нравится. Во-первых, на тихом часу кто-то из детей всегда плачет, потому что хочет к маме. Я и сама иногда плачу,
но негромко, чтобы никого не разбудить и чтобы меня не наказали. Иногда, чтобы не плакать, я тихонько грызу ногти. Это помогает, но ненадолго: я все равно все время хочу к маме. Во-вторых, меня всегда забирают самую последнюю. Самую-самую последнюю. Первые родители приходят сразу после полдника, когда за окном светло. Следующие родители приходят после ужина, когда в саду уже нечего делать и за окном темно. Третьи родители приходят, когда за окном загорается желтый фонарь. А потом приходит моя мама. Я всегда узнаю ее по запаху еще до того, как она зайдет. Вот чем пахнет моя мама: стиральный порошок, кошачья шерсть, пудра, липа, блины, подсолнечное масло, печка, кровяная колбаса, антоновка, пыль, пионы, покрывало. Когда она за мной приходит, в саду из детей остаюсь только я. Ну и еще воспитательница. Ее зовут Людмила Петровна. Она пахнет взрослой водой.
Сегодня мамы нет особенно долго. Мы — я и Людмила Петровна — ждем, когда меня заберут. Людмила Петровна говорит кому-то по телефону, что она скоро уже выходит. Ну один ребенок остался, ну что мне ее, с собой брать? Потом она злобно кидает трубку: телефонный аппарат звонко крякает в пустоту. Я смотрю в черное-черное окно на свое отражение. Не видно даже света фонарей.
Пришли за тобой, вдруг говорит воспитательница. В горле радостно: мама здесь, сейчас пойдем домой. Я скорее бегу к выходу, чтобы встретить ее. Она появляется в проходе. Я резко останавливаюсь, потому что не узнаю ее. Вроде бы это мама, но я ее впервые вижу. Людмила Петровна никогда не отпустит меня с этой тетей. Я отхожу назад. Это не моя мама.
Воспитательница радуется, что за мной пришли. Она сейчас закроет садик и пойдет домой пить взрослую воду. Она говорит моей вроде бы маме: ну наконец-то вы пришли. Вроде бы мама отвечает ей: извините, задержали на работе. Голос у нее мамин. Такой же тихий и холодный. Запах тоже похож на мамин. Сейчас посмотрю на ее руки. У моей настоящей мамы руки тонкие, костистые. Пальцы длинные, как палочки. У этой мамы руки тоже тонкие.
Воспитательница говорит моей вроде бы маме: ну что, забирайте вашу. Моя вроде бы мама говорит мне: ну что, идем домой. Мне хочется погрызть ногти. Если я не пойду с этой вроде бы мамой домой, я останусь в садике навсегда.
Вроде бы мама внимательно смотрит на меня. У нее бледно-зеленые глаза, как у настоящей мамы. Бровей почти не видно, ресницы тонкие. Идем скорее, на улице уже темно, говорит она. Я смотрю в окно. Там так темно, что даже фонари не горят.
Воспитательница торопит нас. Ей тоже очень надо домой. Я надеваю пальто, ботинки и шапку. Вроде бы мама смотрит на меня, глаза у нее колются, будто иголочки. Я бы дождалась настоящую маму, но я боюсь оставаться в садике. Мне нужно домой, там мой кот, мои игрушки, мое платье с жирафами. Может, моя настоящая мама тоже там?
Мы выходим из садика втроем: я, вроде бы мама и воспитательница. Снаружи тихо, только где-то далеко каркает ворона. Сейчас осень, днем на улице красиво, и все собирают листья, а вечером темно, и все просто смотрят в окно. Воспитательница немного шатается. Это из-за взрослой воды. Она говорит: ух, так страшно на улице, аж душа уходит в пятки. Я не знаю, как это. Наверное, это значит, что в пятках становится холодно. У меня как раз в пятках холодно. И мне как раз страшно. Моя вроде бы мама говорит: до свидания. Воспитательница наклоняется ко мне и что-то хочет сказать, но у нее получается громкая отрыжка, как будто лев зарычал. Воспитательница очень долго извиняется, прощается и уходит.
Мы остаемся вдвоем с моей вроде бы мамой. Она смотрит на меня и улыбается. Моя настоящая мама никогда не улыбается. У этой мамы такой большой рот, я стараюсь на него не смотреть, но как на такой большой рот не смотреть? Кажется, я даже видела у нее во рту гнилой зуб. Черный-черный, как ночь. Идем, говорит вроде бы мама. Идем, отвечаю я.
Дорога домой долгая. Но я все равно спрашиваю у вроде бы мамы, сколько нам идти. Долго, отвечает она. Долго — это сколько, спрашиваю я. Долго — это три дня и три ночи, отвечает она. Вроде бы мама берет меня за руку. Ее тонкая рука холодит меня. Мне так страшно, что душа уходит в пятки. Настоящая мама никогда не берет меня за руку.
Мы идем, вроде бы мама молчит. Моя настоящая мама тоже всегда молчит. На небе появляется луна и светит прямо на лицо вроде бы мамы. Я смотрю на него и вижу старуху с очень длинным носом и черными-черными глазами. Черными, как ночь. Я зажмуриваюсь от ужаса. Мне так страшно, что душа уходит в пятки. Я прямо чувствую, как она туда уходит из головы в самый низ: сначала сидит в животе, а потом холодным слизнем опускается в ботинки. Темные тучи опять закрывают луну. Мрак глушит звук наших шагов. Пахнет болотом. Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, где мы, но ничего не вижу. Ноги проваливаются в мягкую тину. Идти очень тяжело, я уже устала. Обычно мы ходим домой по улице через высокие дома, потом через магазин, потом через мусорку, потом через стройку, потом через лесок. Мы никогда не ходим домой через болото.
Мы приходим к полянке. Вокруг нас деревья. Земля снова твердая, идти уже легче, но все еще ничего не видно. От полянки в разные стороны разбегаются две тропинки, а между ними сидит большой камень, одетый в шубу из мха и грязи. На камень криво прибита деревянная табличка с непонятными каракулями, которые мне ни за что на свете не прочитать. Вроде бы мама останавливается возле камня и часто-часто шевелит губами, читая табличку. Мне страшно. Она медленно поворачивается ко мне. Теперь у нее очень молодое лицо, ровная кожа, как в журнале. У нее черные брови, длинные ресницы, красные большие губы. Вроде бы мама улыбается белыми зубами и говорит: влево пойдешь — навсегда потеряешься, вправо пойдешь — дом найдешь. Здесь и думать нечего: надо идти по левой тропинке. Мы сворачиваем влево и теряемся в темноте леса. Мне так страшно, что душа уходит в пятки.
Высокие деревья склоняются над нами. Мне кажется, что мы идем уже целую вечность. За это время можно было бы уже давно дойти до дома. Может, надо было выбрать правую тропинку? Я замечаю, что вроде бы мама хромает. Луна снова показывается из-за туч и я вижу, что ей очень тяжело идти. Она тянет за собой ногу, будто это тяжелый мешок. Тебе больно, спрашиваю я. Ох, отвечает вроде бы мама старым трескучим голосом, нога-то у меня костяная. Она берет меня за плечо. Рука у нее серая, в черных пятнах, ногти длинные, а под ними — черная-черная грязь. Черная, как ночь. Вроде бы мама крепко держит меня. Ее дыхание совсем рядом. Оно тухлое и воняет болотом.
Тропинка приводит нас к полю. Над ним в темное небо утыкаются большие неровные кресты, растущие из могил. Я здесь уже была раньше – настоящая мама брала меня на кладбище в гости к папе. Мы приходили сюда весной: сначала мы молча выдергивали сорняки, а потом мы молча шли домой. Сейчас мы очень далеко от дома, очень-очень далеко от дома. Я понимаю, что вроде бы мама специально завела меня сюда. По щекам катятся слезы. Вроде бы мама подводит меня к глубокой яме. Я смотрю в яму и вижу темную пропасть. Хочу домой, говорю я. А в могилку хочешь? Она такая мягкая, я ее для тебя раскопала, я тебя давно заприметила, давненько-давно тебя заприметила, отвечает вроде бы мама. У меня кружится голова, я отступаю назад. Вроде бы мама крепко держит меня за руку. Куда идешь, куда-куда идешь, спрашивает она. Я хочу домой, отвечаю я. Скоро придем, говорит вроде бы мама, скоро-скоро придем. Она ведет меня дальше. Кладбище остается позади. Я вздыхаю с облегчением. Перед нами — старый облезлый колодец. Ржавое ведро на цепи стонет от порывов ветра. Из глубины колодца поднимается страшный вой. Тихо, жутким голосом кричит колодцу вроде бы мама. Вой становится плачем и постепенно утихает. Наступает тишина, не слышно даже наших шагов. Мы идем уже целую вечность.
Деревья расступаются перед нами, трава пригибается к земле. Мы выходим к какому-то домику. За ним — черный-черный лес, а сам домик стоит на высоких подставках. Он будто бы живой: видит нас и радуется. Мы подходим ближе и домик начинает танцевать, выкидывая по очереди в стороны длинные подставки-столбики, очень похожие на ноги.
Вроде бы мама тоже пританцовывает. Избушка, повернись-ка ко мне передом, кричит домику вроде бы мама, а к лесу — задом. Избушка останавливается, кряхтит и медленно поворачивается к нам стороной с дверью. Дверь медленно открывается. Внутри — темнота. Заходи, шепчет мне вроде бы мама. Заходи, заходи внутрь, скрипит избушка. Я громко зову маму, свою настоящую маму. Эхо проносится над лесом и возвращается ко мне. Вроде бы мама хохочет, избушка танцует свой безумный танец, из темноты открытой двери я слышу страшные звуки …
Я бегу. Бегу, не знаю куда, – главное убежать. За мной гонится вроде бы мама. У нее уже не болит нога, она бежит быстро, как дикий зверь, и громко смеется. Я плачу и не зову свою настоящую маму на помощь: она очень далеко. Я бегу и забываю, как она пахнет. Деревья выстраиваются стеной, костлявыми ветками закрывая мне дорогу. Длинная трава хватает меня за ноги, сильные корни растений хотят затащить меня глубоко-глубоко под землю. Мне надо бежать, мне надо-надо бежать. Если я не буду бежать, я останусь в лесу навсегда.
Я не останавливаюсь. Сил уже мало, потому что я не съела сегодня кашу, не съела пюре и не съела запеканку. Я съела только рыбную котлету. Рыбная котлета, помоги мне убежать, помоги мне вырваться. Помоги-помоги. Ноги несут меня, я будто бы плыву по воздуху. Постепенно смех вроде бы мамы теряется в темноте леса и становится похож на крик какой-то птицы. Корни больше не хотят утащить меня под землю. Кладбище и танцующая избушка остаются далеко позади. Я останавливаюсь, чтобы отдышаться. На ботинках еще осталась болотная тина. Я помою их в луже, пойду искать дорогу домой и никогда не расскажу своей настоящей маме эту историю.
А потом, через много-много лет, когда я вырасту и стану большая, я все пойму. Я пойму, что со мной случилось. Я буду раз за разом вспоминать этот вечер, связывать одно с другим, копаться в потных кошмарах, пока, наконец, не вспомню, как однажды в 1996 году пьяная воспитательница отдала меня чужой женщине. Я вспомню, как заставила себя увидеть в незнакомке маму, потому что боялась остаться в садике навсегда. Она уводила меня подальше от дома, в чащу, крепко держала за руку и говорила, что купит подарок. А когда я вырвалась, она бежала за мной до тех пор, пока не споткнулась и не упала, дав мне возможность спастись.
Когда я стану большая, я спрошу у своей настоящей мамы, почему меня никто не искал. Настоящая мама посмотрит на меня и скажет: я звонила воспитательнице, я долго-долго звонила воспитательнице, потом я звонила в милицию, я долго-долго звонила в милицию. А потом ты пришла, взяла и пришла, вот так вот — взяла и пришла.
Когда я вырасту, я буду редко приезжать домой в гости к настоящей маме в военный городок, отрезанный от мира глухим лесом и железной дорогой. Там я всегда буду садиться у окна и долго-долго смотреть на далекие верхушки деревьев. Я всегда буду знать, что где-то там, за болотом, меня ждут. Там, в черном-черном лесу, меня беспокойно ищет вроде бы мама, а из глубины старого колодца по ночам кто-то громко плачет мое имя.