Он стоял в тени подъездного козырька на замученном тусклым ноябрьским солнцем бульваре и страстно, до ломоты в теле, хотел курить. До ближайшего магазина с сигаретами было метров триста, но отойти от заранее определённого места встречи он боялся.

Сделав пару шагов вдоль фасада старинного особняка, недавно перекрашенного из грязно-зелёного в абрикотиново-золотистый (краска лежала шершаво и ещё испускала резкий запах), и потеребив молнию своей замызганной спортивной куртки (собачка разболталась, давно пора починить), Рощупов плюнул на всё и вернулся ко входу в ресторан.

И правильно она не идёт. А ты ещё, старый дурак, туфли новые купил.

Охранник в тёмно-синем костюме давно уже — считай, с самого момента появления Рощупова у дверей ресторана — недобро косился на него. Обычно такие взгляды отлетали от Рощупова, почти двухметрового, крепкого сорокалетнего мужчины, как солнечные лучи от сверкающей брони. Но сегодня был особенный день, и Рощупов, вместо того чтобы пустить ответную стрелу в тёмно-синего, сделал несколько нерешительных шагов в его сторону.

— Закурить не найдётся? — спросил он с характерным жестом, приставив к губам два вытянутых пальца, словно напоминал охраннику о чьей-то победе.

Тёмно-синий оглядел его с ног до головы, внимательно вгляделся в руки с тонкими зеленоватыми рисунками и медленно покачал головой.

Ну конечно. Видишь, если она и придёт — хрен тебя в этот ресторан вообще пустят.

Рощупов замешкался, достал из кармана шерстяные перчатки, чёрные с оранжевым, немного подумал и всё-таки надел их. Так спокойнее. И теплее.

Он снова встал под козырьком, сцепил руки за спиной и продолжил всматриваться в улицу.

Погода была скверная. Пару часов назад прошёл колкий ледяной дождь, а теперь солнце, борясь с облачной завесой, плавало прогорклой масляной каплей на молочном небе, изо всех своих немощных сил прогревая разноцветные особняки, похожие на пирожные, аккуратно лежащие на прилавке в кондитерской. Прямо из-за их тёплых сахарных фасадов на бульвар таращилась кирпичная двенадцатиэтажка, воткнутая в пейзаж не к месту и не ко времени, словно церковная свечка в именинный торт. Кисловато пахло осенней листвой, свежей краской и бензином, басили машины и шмыгали по гололёду субботние прохожие, а из дверей ресторана доносились мурлыкающие звуки арфы.

Внезапно где-то в самой глубине Рощуповской головы, за левым глазом, что-то мелко задёргалось, будто затрепыхалась птичка в невидимом и непреклонном кулаке. Одновременно его череп словно сплющило раскалёнными щипцами, и боль прошлась разрядами от лба до затылка и обратно.

Такое сегодня уже было. Погода меняется. Давление.

Он закрыл глаза. Вдохнул. Выдохнул.

В темноте, за веками, играли огненные всполохи и снопы перламутровых искр, удваивающиеся, утраивающиеся с каждым стуком сердца. Рощупов старался дышать как можно ровнее (вдох — раз, два, три; выдох — раз, два, три), но сердце летело всё быстрее и быстрее, и искры сбивались в исполинских размеров рыже-полосатое кострище, которое он так боялся и так желал увидеть.

— Здравствуйте!

Он тут же открыл глаза. Прямо перед ним стояла Оля и смотрела на него в упор. Вне всяких сомнений, это была она — та самая Оля, хоть и не похожая на свои фотографии из социальной сети. Высокая (неужели почти ему до носа достаёт?), черноволосая, очень коротко стриженная — почти под мальчика (вот почему он её не узнал).

Чик-чирик. Птичка забилась, затрепыхала ещё неистовее.

— Простите, вы заснули? — насмешливо спросила она, буравя Рощупова своими прозрачными голубыми глазами.

Он хотел ответить, что не заснул, а наоборот, очень её ждал, но его грудь словно придавило тяжёлым армейским сапогом и всё, что он смог, это выдавить: «Да».

Оля засмеялась:

— Простите, я знаю, я сильно опоздала. Почему-то везде пробки, хоть и суббота. Полтора часа ехала от «Профсоюзной».

Рощупов не знал, что сказать, он не мог даже пошевелиться.

— Ладно, пойдёмте. Думаю, вы уже замёрзли и точно проголодались.

Она взяла его за руку, легко скользнула мимо тёмно-синего охранника, и вместе, минуя гардероб, они вошли в просторный главный зал.

Первое, что увидел Рощупов, — это огромный огнедышащий камин, высоченный, размером почти с полтора Рощуповских роста, отделанный синими гжельскими изразцами. По стенам, обитым панелями из настоящего красного дерева, поднимались вверх, цепляясь друг за друга, искуснейшей работы исполинские побеги с распускающимися на них цветами и вечно созревающими золотыми плодами. Достигнув потолка, они соединялись в резной хоровод, обнимающий казавшийся бесконечным потолок, а прямо из центра хоровода свисала тысячей хрустальных нитей основательная медузообразная люстра. Вдоль стен стояли шкафы, доверху заполненные старинными книжными корешками, а в углу зала сидела арфистка в лёгком платье, а из-под её пальцев струилась и журчала навязчивая мелодия. Несмотря на субботний день, зал был абсолютно пустым, поэтому можно было садиться где вздумается.

Рощупов нетвёрдо и мелко шагал за решительной Олей, сжимая в своей руке её руку. От неё исходил такой холод, что пронизывал даже его шерстяную перчатку. Рядом с ней он казался себе жалким скрипучим стариком. И ещё эти дурацкие туфли.

Сначала они сели у окна, но Оля настояла на том, чтобы они пересели к камину.

— Вы замёрзли, я же вижу. И я, честно говоря, тоже.

Она долго изучала меню, а Рощупов наблюдал за ней, бросая взгляды из-за бордовой обложки. Всё-таки она не похожа. Хотя чего он ожидал?

— Я даже не знаю, что выбрать. Честно говоря, я не привыкла есть в таких заведениях, но почему бы и нет, раз уж пригласили. — Она заговорщицки улыбнулась.

— Я тоже. Я вообще тут в первый раз.

— Точно, вы же писали, что вы тут недавно.

— Да. Пару недель всего.

— И как вам пока? Нравится?

Он на миг задумался.

— Нравится, но я ожидал чего-то другого.

Она улыбнулась ещё шире, затем внезапно посерьёзнела и опустила глаза в меню. Подошёл официант, но Оля тут же отправила его восвояси («Мы пока не готовы»).

— Если вы в Москве первый раз, то я вам советую оливье и торт «Москва». Не знаю, честно говоря, что ещё туристу посоветовать. Сдаюсь.

— В самый раз. Мы у себя оливье с крабом обычно едим и только на праздники.

— Так сегодня и есть праздник, мы же наконец встретились. Может, шампанского взять?

— Хорошо, возьмём шампанского.

Когда Рощупов озвучивал заказ подошедшему официанту, он обратил внимание, что Олин взгляд репьём вцепился в Рощуповские руки, не желая отлипать. Он торопливо спрятал их под стол, делая вид, что ничего не заметил.

— Я сегодня, кстати, модуль сдала, практически на отлично, ещё один повод для праздника. — Оля сделала вид, что ничего не заметила, и с видом триумфатора принялась разглаживать перед собой скатерть.

— Поздравляю! Сколько тебе ещё учиться?

— Два с половиной года ещё.

— Учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин.

Птица в голове Рощупова снова напомнила о себе. Рощупов натянулся, как струна, и птица запела ещё громче. Щипцы сдавили голову с тройной силой.

Чик-чирик-чик-чик. Ну зачем ты это сказал? Чик-чик.

Принесли шампанское. Они чокнулись. На этот раз Оля смотрела ему прямо в глаза.

— Ой, ёжики пошли, — сказала Оля, отпив немного из бокала, и смешно скривилась.

А может, и похожа.

Сахар связал Рощупову рот. Язык онемел. Хотелось почистить зубы.

— Рассказывайте, Евгений Сергеевич. Где вы были уже в Москве, что видели? Давайте уже, раскрывайте карты.

Рощупов задумался. Ничего определённого он в Москве не делал.

Он говорил медленно, помогая себе всем телом. Шампанское внезапно ударило в голову, и язык отказывался подчиняться. Так бывает, когда долго не пьёшь.

— Да особенно не видел ничего. Архитектура. Природа. Другая, — сказал Рощупов, толком не понимая, что он говорит.

— Другая? Хотя да, у вас же там море.

Оля внезапно стала задумчивой.

— Мы ведь уехали, когда мне ещё года не было, я не помню ничего. Но во Владивостоке вроде тоже красивая архитектура, судя по фотографиям. Современный город.

Рощупова обожгло приближение неминуемого.

— Да я сам, я же, — протянул Рощупов, — на лесозаготовках. Во Владивосток иногда. Так.

Рощупов сгорбился и замолчал. Оля теребила ножку бокала.

Рощупов опустил голову и взглянул на свои руки. Никогда в жизни он не видел ничего уродливее. Они были похожи на бесформенные шматы мяса, обтянутые татуированной землистой кожей, неповоротливые, с навечно застрявшей под ногтями грязью. Он снова захотел убрать их под стол, но на этот раз не смог. Его руки отказались подчиняться и решили остаться лежать на столе, две тёмные неуклюжие лапы. Он попробовал пошевелить пальцами, но в ответ рука поднялась и чудовищно быстрым движением смела со стола тарелку с оливье и хлебницу.

— Ой, как это? Осторожно! Молодой человек, помогите, пожалуйста! — Оля засуетилась, пытаясь собрать разбросанный вокруг стола хлеб.

— Ничего, сейчас всё уберут. — Моментально подбежавший молодой официант пытался скрыть подозрительный взгляд за деланным спокойствием.

Чик-чик-чирик. Ну ты и мудила.

— Евгений Сергеевич, всё в порядке? — Оля наконец села за стол. — Вы хорошо себя чувствуете?

Честно говоря, он ожидал другого. Всё шло совсем не так, как ему хотелось.

Ещё в Уссурийске, полгода назад, когда он только нашёл её, он мог часами представлять их встречу, лёжа на грязных нарах и продумывая каждое слово, каждый шаг. Даже просыпаясь в забытьи и холоде, с неразгибающимися пальцами и солёным привкусом во рту, хлебая жидкую баланду и ожидая привычного ежедневного сапога в живот, он был счастлив. Ему больше не снился горящий дом и глаза старухи, не желающей отдавать положенное. Ему снились тяжёлые и чёрные Олины кудри, совсем как у него тогда, двадцать лет назад.

Он написал ей, что приедет в Москву в отпуск, и когда они уже условились, всё сложилось в простой и понятный, очень естественный для него алгоритм, но теперь всё шло не по плану, и уже привычно виноват во всём был он сам.

— Всё в пырырядыке. Пы. Рыд. Ке. — Голос был не его. Это был утробный рык из отвисшей звериной челюсти.

Он посмотрел вниз и увидел маленькую тонкую ниточку, соединяющую его рот и маленький шарик слюны на скатерти. Впервые в жизни Рощупов по-настоящему испугался.

Чирик-чик-чик.

Он поднял взгляд на Олю и попытался сказать ей всё, что хотелось, но Оля уже расплывалась в пыльных облаках, сливаясь с резьбой и люстрой, арфой и камином.

— Евгений Сергеевич, держитесь, я уже звоню в скорую!

Рощупов попытался встать, но его ноги подломились, и он упал на четыре лапы.

Он повертел новоприобретённой мохнатой головой, огляделся — мир пульсировал и становился мутно-серым, с зеленоватым отливом. Сначала его это удивило, но затем он всё понял и покорился. Звуки тоже пульсировали и жужжали, а люди булькали, как густое кипящее масло. В углу метнулось струящееся пятно, и музыка прекратилась. Всё прекратилось.

Раз — два — три. Его огромная когтистая туша металась по залу, снося столы и выцарапывая стружку из панелей красного дерева, портя стулья и вдребезги разбивая бокалы, расширяясь всё больше и больше с каждым новым прыжком. По всему его телу выросла жёсткая блестящая шерсть, оранжевая с чёрным, с клыков капала слюна, а пасть издавала мощнейший рык: «Рыыыыы!»

Внезапно среди всеобщего бульканья и серо-бело-зелёных пятен он услышал, как поёт знакомую песню эта вечная птица. Вот она. Прямо в камине.

Ему нужно было поймать эту сволочь. Он рычал и извивался, упиваясь своим новым телом, прорываясь всё дальше, перескакивая тигриными прыжками с передних лап на задние, разбивая стёкла и перекусывая одним махом тарелки и столовые приборы, канделябры и старинные фолианты.

Вот она. Его тигриное тело напряглось и почуяло кровь.

Вот она, поёт свою проклятую песню.

«Никому ты больше, Рощупов, не нужен».

Он вдохнул в последний раз и прыгнул в огонь, туда, где надрывалась эта проклятая красногрудая малиновка, он уже протянул лапы, чтобы схватить её, но её песня вдруг прекратилась. Всё прекратилось.

На какое-то время стало тепло и мягко. Он то ли парил, то ли падал в мутную черноту, из глубины которой уже ничего не светило.