Сейчас здесь пусто. Лишь книжный шкаф цвета каштана в гостиной. Единственный намёк на то, что до нас здесь кто-то жил. А так — ни пылинки.
Хозяйка сказала, что книги принадлежали её деду, который в свои двадцать восемь лет стал свидетелем «самого страшного мародёрства в своей жизни», как ему тогда казалось. Май тридцать третьего, студенты предали огню тысячи книг перед техническим университетом в его родном городе. Он не принёс на акцию своих «нежелательных авторов» — молодой профессор рискнул спасти их, бережно завернув во все найденные тряпки и спрятав под сотню тогда ещё нелакированных половиц. После он собрал свою библиотеку. Шкаф делали на заказ. Её деда уже нет в живых, но в дань памяти о нём она не решалась что-то поменять, знала, что для него это сокровенное. Нам же ещё при первом осмотре квартиры предложила «покопаться» в книгах, мало ли что приглянется. Она от литературы далека, а мне, как студентке немецкой филологии, может быть интересно. Через пару дней шкаф и оставшиеся книги заберут грузчики и отправят с остальными её вещами через полстраны. Память всё-таки.
Мы пришли налегке: двухлитровый термос с травяным чаем и пара пластиковых стаканов. Я взяла с собой цветные стикеры, чтобы легче было ориентироваться на книжных полках. Но меня опередили — книги были разделены на секции: какие-то по годам, некоторые по издательствам, что-то по тематикам. Еле заметные строчки были бережно выведены каллиграфическим почерком и приклеены к полкам. Почерк её деда. В центре выстроились «они» — представители «негерманского духа». Я заметила, что названия книг повторяются — как позже мне объяснит хозяйка, её дед спасал не только свои книги. Но не все смогли найти своих владельцев. Закс, Дёблин, Ремарк, Кестнер, семейство Маннов — отец, сын и дядя — все собрались на пятой полке, словно лето тридцать третьего в Санари снова было в разгаре, Тухольский, Брехт.
Моё внимание привлекла книга песочного цвета. Сначала я подумала, кто-то по ошибке поставил её на эту полку — она была словно только из типографии. Рукописный шрифт, тонкие силуэты букв, как будто не слова, а руны.
— «Волшебная гора» Томас Манн, — прочла я шёпотом.
Неужели первое издание. Я с осторожностью приоткрыла книгу, как будто она могла превратиться в горсть пыли в моих руках. Из книги что-то выпало. Пара сложенных листов лежала у моих ног. Может, чьи-то заметки или рисунки. Нет. Это были письма.
1 сентября 1960, четверг
«...Мы потихоньку устраиваемся, почти разобрали все чемоданы. Квартира светлая, но потолки и окна с нашими не сравнятся. Из гостевой комнаты виден кусочек моста, того, про который ты мне рассказывал, когда я была совсем крохой. Это будет твоя комната, когда приедешь навестить нас, тебе понравится. Времени на погрустить нет — столько дел. А точнее, бумажной работы, хорошо я в этом всём не одна. Хвостиком бегаю за мужем.»
27 октября 1960, четверг
«Сегодня твой день рождения, без письма никак. Сколько бы между нами не было километров, мой голос зазвучит у тебя в голове. Маленькие кусочки „родного". Вечность на бумаге. Письмо можно перечитать и по щеке пробежит слеза, в то время как губы замрут в улыбке. Слегка печальной, ведь расстояние никуда не делось, не уменьшилось вдвое или хотя бы на тысячу километров.
С днём рождения тебя, самый любимый папа. Хочу сказать спасибо за то, что привил мне такую сильную любовь к жизни, за умение опускать второстепенное и выделять главное. Мне бы очень хотелось испечь сегодня для тебя торт, как это раньше делала мама, и крепко обнять. На обороте тебя ждёт сюрприз, мой маленький подарок. Люблю тебя очень сильно. Твоя М.»
На обратной стороне письма было стихотворение, выведенное каллиграфическим почерком, напоминающий тот, что мы видели на полках.
29 декабря 1960, четверг
«Ночью вернулись домой. В гостях хорошо — там было как дома. Мне очень понравился дом твоего друга в Новом Орлеане, он говорит, что ему требуется ремонт, но всё же там было очень уютно. А какая у него чудесная жена! А ещё у них две собаки, ты знал?
До сих пор не верится, что это Рождество мы встречали не вместе. Не ходили за ёлкой, не украшали её. Не верится, что у нас зимой нет снега, а у вас там всё как обычно, по-домашнему. Снег, хрустящий под подошвами зимних сапог, аромат корицы на кухне, очереди в нашу пекарню за пару дней до рождества, ведь никто больше не печёт такой штоллен во всём городе, а уж раз в год можно себя побаловать...»
«...Если бы прямо сейчас была возможность увидеться, вы бы меня не узнали. От слёз глаза опухли так, что еле открываются. Мама бы как обычно сказала, что столько плакать нельзя. Очень сильно люблю и скучаю! Ваша М.»
21 февраля 1961, вторник
«Сегодня ночью проснулась от того, что нос совсем не дышал, а в горле пересохло. Осмелюсь предположить, что колючая проволока вокруг шеи ощущается именно так. Более того, проснувшись, я не сразу поняла, снится ли мне это или же всё наяву. Оказалось, у меня жар. Хорошо я не убрала далеко пузырёк тайленола, хоть на упаковке и указано, что это микстура для детей. Это меня очень забавляет, вроде он неплохо действует и на взрослых. Не хотела говорить, но в последнее время часто болею, несмотря на более тёплый климат. Врач считает, это из-за смены континента. По мне, так чепуха, я здесь уже полгода.
Ты, главное, не волнуйся, я уверена, что скоро пойду на поправку! Лучше расскажи, как дела у тебя? Ты сократил количество часов в университете, как я советовала? Твоя М.»
Три письма. Три ниточки в прошлое. Дочь пишет отцу, который живёт за тысячи километров. Через океан. Внутри меня всё сжалось.
— А если есть ещё...
Я маниакально начала доставать книги одна за другой, пролистывая от корки до корки, совсем забыв сколько им лет и какой ценой они здесь оказались. Ничего. Значит, больше не было писем? Или отец некой М. сохранил только эти? Или он хранил их в другом месте...
— Я нам чай налил, — из кухни раздался голос мужа.
Я вздрогнула от неожиданности.
— Иду.
Над сине-сиреневым стаканчиком, стоявшим на подоконнике, танцевала тонкая струйка пара. Я взяла его в руки, в нос ударил свежий запах перечной мяты.
— Смотри, что нашёл в одной из книг, — муж протянул мне запечатанный конверт, почти не помятый. На марках красные буквы «U.S. POSTAGE», год 1961.
По всему телу выступили мурашки.
— Можно я... — рука уже потянулась к конверту.
— Ты хочешь открыть?
— А ты нет?
— Ну интересно, конечно, но может передать фрау Майер, это же книги её деда.
— Ой, да давай сюда.
Я выхватила конверт, не дожидаясь ответа мужа, как всегда небрежно открыла, в этот раз не повредив содержимого и начала читать.
20 марта 1961, воскресенье
«На прошлой неделе я приболела. Снова. Ну, это я рассказывала, так что не буду повторяться. Мне уже лучше. Хотя, как посмотреть, физически точно лучше. Я дома — так мне легче. Работа же не лягушка. Всегда завидовала тебе в этой твоей возможности остаться дома. Особенно, когда за окном очередной ноябрь. Или февраль. Представляла тебя, пока давала отпор ветру в попытках защитить свой зонтик, и внутри становилось спокойнее. Тебе там так тепло, тихо. Уютно. Домой хотелось ещё сильнее, чтобы поскорее увидеть тебя. Обнять. Чтобы нам обоим стало ещё уютнее.
Пишу этот текст и кричать хочется — как же сильно я по тебе соскучилась. Каждый день об этом думаю. Мы не виделись уже полгода. Даже немного дольше. Думала приеду в декабре, на праздники. Не вышло. Значит увидимся в августе. Это ещё полгода. Немного меньше. Так я думала до прошлой субботы. Мы бы увиделись в августе, если бы не прошлая суббота.
Утро было пасмурное, я проснулась в начале десятого. Муж забрался с головой под одеяло, прячась от первых лучей солнца. Меня охватило чувство, что весь мир спит, а я впереди всех. Поджав ноги к груди, я укуталась в одеяло так, что торчала одна макушка. Впереди были как всегда долгожданные выходные. Я шла на поправку, поэтому даже допускала мысль о прогулке.
Десяти минут тишины было более чем достаточно для меня. Я выбралась из-под одеяла, накинула халат, пояс которого чаще болтался без назначения, и пошла в гостиную. Утро началось с какой-то испанской пластинки, где пели про Кубу. Других слов я не разбирала. Поставив чайник, я отправилась за почтой. Халат завязала.
В ящике лежало одно письмо, от сестры, что уже было странным, ведь обычно пишешь ты. Ещё и марки экспресс почты. Оно начиналось с каких-то скомканных сожалений.
«Жаль, что ты сейчас так далеко». «Жаль, что нет возможности сказать лично, подготовить к этой новости». «Жаль». Я читала дальше и не верила своим глазам.
— К такому не подготовишься, Агата. Никогда.
Вот уже две недели и четыре дня, как тебя больше нет. Нет ни у меня, ни у Агаты, ни у друзей и коллег, ни у студентов, ни у кого. Просто нет. В одну мартовскую субботу ты умер, и мы уже не увидимся в августе. Не увидимся никогда. Только если во сне. Я этого жду.
Больно. От всего и сразу. Но больше всего от того, что мы не попрощались как следует. Рассчитывали на скорую встречу, а получили вечную разлуку.
Теперь голову занимают другие мысли. Не о том, как мы встретимся, а как я наконец-то зайду домой, а тебя там нет. Пусто. Дома теперь пусто.
Кажется, я начинаю повторяться. Пишу тебе каждый день. Пытаюсь проснуться, но не получается. Всё это наяву.
Ладно, пойду я. Напишу завтра. Твоя М.»
Мои щёки стали горячими от слёз. Я отложила письма, чтобы буквы не превратились в кляксы. Всё что хотелось — сжаться калачиком и тихо плакать.
Я постаралась взять с себя в руки, вытерла мокрое лицо, улыбнулась для правдоподобности.
— Эй, всё в порядке?
— Я прочла, там продолжение...П-Письма, они выпали из книги...
Слёзы на моих щеках образовали ручейки.
Муж крепко прижал меня к себе. Мне было недостаточно, я хотела раствориться в нём. Его губы коснулись моей макушки. Я сжала глаза. Глубокий вдох через рот. Если бы не его руки вокруг моей спины, я бы рухнула на пол.
— Тише, тише, всё хорошо. Дыши.
— У тебя теперь вся футболка мокрая из-за меня.
— Мне не впервой.
Я вжалась в него ещё сильнее.
В голове всплыла прошлогодняя история, сбившая меня с толку. Март двадцать второго. Я тогда только переехала, мужа не было дома, день был пасмурным, и мне очень захотелось позвонить домой. Позвонить папе. Вот только дозвониться так и не удалось. Голос на другом конце сказал сначала по-немецки, а потом по-английски, что то ли средств недостаточно, то ли услуга не подключена. Я по ошибке выбрала нужный контакт в избранных и набрала, забыв про то, что теперь мы видимся и слышимся в мессенджерах. Тогда это было потрясением. Только вот придя в себя, я снова набрала номер, уже по интернету. Пара секунд и знакомый голос обнимает меня на расстоянии в тысячу километров.
Письма М. так и остались без ответов. Они остались непрочитанными, неоткрытыми. Они остались там навсегда, в марте шестьдесят первого года. А спустя полвека их нашла я. Родной почерк не обнял её, как меня обнял голос на том конце. И снова я, та, кто пару минут назад видела этот самый почерк.
Я протянула письма мужу, сил что-то объяснять не было.
Он читал их, а я всё также дышала ему в плечо. Дочитав, он обнял меня ещё крепче, ведь в марте этого года он получил сообщение от моей мамы, которая была за тысячу километров. Она писала, что случилось то, чего никто не ожидал. Что меня лучше подготовить, сказать лично. Она этого сделать не может, но муж-то рядом.
В марте не стало моего М., до встречи с которым оставалось пять месяцев. Я потеряла того, с кем расставалась ненадолго, не зная, что это значило навсегда.
Всем, кто терял, будь то М, А, Р, И или К.