— Ты знаешь, я тебе одно могу сказать точно — никогда не привязывайся к своим клиентам. Когда я устроилась к своей подопечной… Она обычная такая бабка, в общем-то. Но она была совсем одна там, вот совсем, и в этой однокомнатной квартире, и видела бы ты ее кастрюли. А эта плесень на потолке? Ругалась с соцработниками без остановки… жалко. Да, жалко. Она вчера знаешь что, и такое бывает — что беременна, завтра будет рожать ребенка, она же не понимает, что под 85 — схватки начинаются, у нее живот болит, нужно ехать.
Мария Степановна улыбается. Еще одну минуту и тридцать секунд диктофон фиксирует только фоновый шум «Макдоналдса», в котором мы сидим. Через два часа интервью заканчивается; я спускаюсь в метро и два раза протираю руки спиртовым гелем с запахом цветочного мыла. Закрываются двери вагона, и песня в наушниках прерывается, чтобы пропустить телефонный звонок. Я выхожу на перрон на две станции раньше своей, стараясь расслышать голос сквозь грохот уходящего поезда.
Меня приглашают на собеседование к трем часам дня сегодня, на неделю раньше назначенной даты — я решаю, что это добрый знак. Я пересаживаюсь на другую ветку, представляя, как буду проходить по этому переходу каждое утро и каждый вечер, пока не наступят выходные. В свободные дни я буду передвигаться по городу на двусоставных автобусах с гармошкой посередине, с широкими окнами, в которые видно пожухлую зелень, белое небо, грязь, застрявшую в барельефах домов.
К двенадцати начинается ливень: лужи на асфальте пузырятся и пачкают лучшие брюки под коленками, и мокрый лист прилипает к носку сапога. Я прячусь от дождя в блинной, из которой два года назад выбежала с тошнотой от высокой температуры, оставив на пластмассовом столе нетронутыми брусничные блины и переполненную чашку кипятка. Я приехала домой, она накрыла меня одеялом и принесла мне чай, а потом мы смотрели одну из этих кулинарных передач, после которых хотелось печь что-то необыкновенное: желание сильное и потому никогда не пересекающее границы реальности. Еще некоторое время мы, перебивая друг друга, спорили, что будем печь сначала: пирожки из слоеного теста или бисквитный торт, пока, наконец, не сошлись на тостах с абрикосовым вареньем за четыре часа до утра.
Я прихожу в 14.45 и остаюсь ждать в просторном коридоре с акварельными рисунками, прикрепленными к стенам на прозрачный скотч. Единственная витрина заполнена фигурками из пластилина и глины, рядом с ними стоят подписи: Михаил, 15 лет, Екатерина, 17. Напротив меня на соединенных в ряд стульях перед уроком неспешно собирается компания. Самый высокий из них громко и нараспев, слегка картавя, упрашивает Лену не уходить от него. Остальные ребята, посмеиваясь, переглядываются; кто-то закатывает глаза. Лена улыбается и смотрит под ноги; она говорит, что у нее появился парень, который намного его старше. Он преувеличенно вздыхает и огорченно цокает, покачивая головой.
Я завороженно наблюдаю, как они препираются, как ее смущение растворяется, и она уверенно поддразнивает его в ответ. Пошаркивая, они медленно двигаются по кругу, пока обмениваются колкостями; мне кажется, что они танцуют, и я слышу эту музыку. Вдруг его реплика повисает в воздухе без ответа: она отворачивается и нетвердой походкой, сосредоточенно сохраняя равновесие, отходит к окну в конце коридора. Он замирает, скользит взглядом по друзьям, как будто впервые вспоминает о том, где находится. Он вопросительно смотрит на одного из них: тот кивает в сторону Лены несколько раз подряд. Тогда он неуверенно отправляется за ней, постукивая тростью по бетонному полу.
Я понимаю, что прошло уже двадцать минут после назначенного времени, и неуверенно стучусь костяшками пальцев в непрозрачную дверь кабинета заведующей. За столом сидит женщина в строгом деловом костюме, удивление на ее лице быстро сменяется раздражением, и каждый новый вопрос звучит как отказ; вскоре мы прощаемся. Я выхожу из кабинета в пустой коридор. Ребята уже ушли на занятие: чей-то пакет со сменной обувью остается на стуле, своим весом удерживая сиденье в раскрытом положении.
Когда я покидаю здание с чувством вины за собственное существование, ливень стихает. В моей — бывшей нашей — квартире травят клопов, и мне некуда идти после. Из моей — бывшей нашей — любимой булочной я звоню ей. Я рассказываю о своем провале: она, конечно, находит успокаивающие слова, и мне приятно чувствовать, что меня жалеют. Свежевыпеченный хлеб красиво разложен в плетеных корзинах витрины, и он совершенно не пахнет: он никогда не пах, даже в тот день, когда мы съели половину буханки, пока добрались до дома. Тогда я радовалась, что очередное клише удалось воплотить в жизнь: вот мы несемся по холодеющему проспекту, и в руках у нас хлеб в бумажной обертке и ровно полкилограмма черешни, и мы будем счастливыми еще примерно две недели, пять дней и два часа.
После ужина я бронирую себе номер в мини-отеле в пятнадцати метрах от центральной улицы города. Я захожу в супермаркет и несколько раз прохожу его вперед и назад, выбирая привычные продукты в отделе с товарами для гигиены, в холодильнике с молочными продуктами, в картонных коробках с конфетами на развес. Я прихожу в отель пешком, с одной сумкой в руках. В ней лежат: диктофон, помятые вафли в шоколадной глазури, плавленый сыр в пластинках, половина нарезанного батона, новая зубная щетка, новый тюбик зубной пасты, два пакетика зеленого чая, помада, паспорт и ключи.
Я завариваю чай в прозрачной икеевской кружке, очень чистой, совсем без отпечатков жирных рук. Окно комнаты выходит на лоскутные крыши соседних домов; вдалеке за ними можно разглядеть собор — самый его купол. Трогательно маленький, он светится в полумраке, и объектив телефонной камеры улавливает только его теплый свет, как от свечи. Хочется спать, но трое мужчин в соседней комнате говорят до трех часов ночи — о женах, о тех, кто был в их жизни и навсегда остался позади, о том, каково ничего не иметь в сорок — а вот подожди, пока тебе исполнится 55. За весь их разговор я ни разу не слышу, как они смеются. Они курят дешевые сигареты прямо в комнате, дождь грохочет по жестяной раме, мои беруши остались лежать под кроватью в квартире, наполненной ядами. Дым проникает ко мне через стену, и комната начинает пахнуть им насквозь — подушки, одеяло, пластиковые жалюзи на окне.
В раннем утреннем свете на белой простыне двуспальной кровати я фотографирую свой живот и ноги, отправляю их и получаю в ответ — как красиво; снова засыпаю. К полудню я одеваюсь в подогретую на батарее одежду и выхожу из номера, оставив ключи на фанерном столе с отлепившейся пленкой, имитирующей дерево. В парадной я фотографирую лепнину под смотанными проводами, и влажные охряные подтеки на желтой внутренней стене двора в широком окне. Я чувствую, что на меня кто-то смотрит: на лестничной площадке стоит женщина, в серой кофте с протертыми локтями, в резиновых тапочках на шерстяные носки. Она кажется мне ненастоящей, и я говорю — очень красиво у вас. Она выдыхает дым и ничего не отвечает, и не отводит взгляд.
Я дохожу до ближайшего магазина косметики и покупаю тушь. На мне почти нет косметики, кончики волос на короткой челке упрямо завиваются наружу, моя одежда пахнет чужими сигаретами, и я боюсь встретить знакомых. Я очень давно не видела наших знакомых. В фастфуде напротив я съедаю жирный кекс, выпиваю чашку кофе, быстро крашусь новой тушью. Я покупаю билет в кино — я очень давно не была в кино. Фильм называется «Это всего лишь конец света», и кассир, уточняя у покупающих заказ, сокращает его название до двух последних слов.
В кинотеатре холодно: никто не снимает шапки и куртки, кроме меня, и я сначала удивляюсь, а потом надеваю все вещи обратно. Я вспоминаю, как мы выбегали из этого зала с премьерного показа, отстояв перед этим час в очереди за билетами. В середине фильма одна из второстепенных героинь выбросилась из окна отеля, и даже сквозь пальцы в ушах стоял ее крик — ровный, он изредка прерывался на секунду, и начинался с прежней силой. Он шел прямо через меня, заставив торопливо протискиваться к выходу, и оставался во мне, пока мы не зашли в какой-то книжный, и не купили там тетрадку с писателем на обложке и плотными коричневыми листами бумаги внутри.
Начинается фильм: зал, заполненный на две трети, озадаченно смотрит на экран; кто-то у входа вполголоса переругивается с вахтершей о температуре. Когда главный герой отправляется на пикник с родителями в прошлое, в фильме начинает играть песня, надоевшая всем еще десять лет назад — и тогда мы все начинаем жить. Как мы живем в эту одну минуту и шестнадцать секунд, пока из колонок звучит песня про любовь под липами! Нас окружает самая сердцевина лета и ее запахи, и хриплое дачное радио в песчаной пыли, спелые мясистые помидоры и сиреневый базилик, золотистая иссохшая осока, тучи комаров, ночное звездное небо, родители, соседи, лучшие друзья; и жизнь — не такая, какая она есть, но какой она бывает только когда ты счастлив, и дышишь незаметно для себя, и притом очень уверен в собственном существовании; если бы режиссер видел нас в этот момент — он был бы счастлив и уверен, и он бы дышал.
Потом нас выпускают на заднюю улицу через большие железные двери. Идет холодный дождь. Я захожу в небольшой магазинчик около дома и покупаю на ужин два шоколадных батончика и полтора литра воды. Я возвращаюсь домой, в свою маленькую комнату — никогда не бывшую нашей. Я протираю все поверхности от распыленного раствора, достаю одежду и вещи, упакованные в огромные мусорные пакеты, из шкафа. На улице темнеет, и я включаю свет.
Всё заканчивается ровно через неделю, в 12.50: связь в телефоне фонит, как это часто бывает с международными звонками, и когда я кричу, то слышу в ответ свое эхо. Через десять дней я пересматриваю фильм на ноутбуке и останавливаюсь, как только начинается музыка. Мне кажется, что фильм — такой же свидетель нашего расставания, как и город, соборы, крыши, и все, с кем я не встретилась в эти дни. Я сжимаю зубы и считаю до десяти, и стараюсь дышать очень тихо.
Через месяц я разбираю шкафы подчистую. Два дня я раскладываю одежду, косметику, книги, тетради, распечатанные статьи и ноты в одиннадцать крепких синих пластиковых мешков с завязками и одну картонную коробку — единственную, за которой приедет курьер. Еще четыре дня я выношу мешки по одному: несколько раз в день медленно спускаюсь по лестнице, обхватив их обеими руками. К концу недели в шкафу остается только чемодан: потрепанный, опустевший, слишком крупный для летних поездок. Я стаскиваю его вниз, и колеса гремят на весь подъезд, сталкиваясь с высокими ступенями. Приоткрытый для бдительных прохожих, он еще стоит у мусорного бака, когда я сажусь в такси. Я смотрю на него через грязное тонированное окно, и машина трогается с места.